Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днем он сам зацепил Сему и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.
— Ты не боишься бегать по улице?
— Нет, — отвечал Сема, с удивлением глядя на купца, — теперь не боюсь.
— Почему?
— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили — буду долго жить.
— А ты хочешь долго жить?
— Хочу.
— А я не хочу. Я уже утомлен жизнью.
— Вам неинтересно, что будет завтра?
— Мне неинтересно. Я знаю.
— Я тоже знаю.
— Ты? — засмеялся Гозман. — Что же ты, например, знаешь?
— Приедет мой папа.
— Вот как!.. — Гозман строго взглянул на Сему и, круто повернув, зашел в дом, на ходу подергивая плечами. — Подумаешь, — с какой-то непонятной злобой ворчал он, — приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!
— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.
— Я ничего не сказал! — закричал Гозман. — Убирайся вон!..
Сын смущенно подошел к двери.
— Постой! — остановил его Гозман. — Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить… Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!
— Дразнят, — прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.
— А как же они тебя дразнят?
— Стыдно сказать.
— Отцу — ничего не стыдно. Говори!
— Горчица. Лемех. Лапша вареная.
— Лапша вареная, — с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына, — Что ты думаешь? Таки подходит! А?
— Подходит, — согласился Мотл, не поднимая глаз.
— Тебя мальчишки бьют?
— Бьют.
— А ты даешь сдачи?
— Нет.
— Почему нет? — закричал Гозман. — Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?
— Я убегаю.
— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман. — Почему? Я тебя спрашиваю… — он остановился, подыскивая нужное злое слово, — я тебя спрашиваю, лапша вареная!
— Я не знал, что вы хотите, — заплакал Мотл и, всхлипывая, взглянул на отца. — Можно сделать синяк, разве это трудно?
— Иди, — брезгливо сказал отец, подходя к буфету, — и пришли мать.
Мотл выбежал из комнаты. Гозман налил в граненую стопку наливки, выпил и успокоился. Жены еще не было. Второй месяц он находился с ней в контрах. Разговаривая, они называли друг друга в третьем лице. Жена еще надеялась вернуть расположение мужа и ездила в город к гадалке. Гадалка не помогла, и семейные тревоги продолжались…
Жена вошла и остановилась на пороге, скрестив на груди, руки:
— Он не может разговаривать с ребенком, чтоб не было слез? Или он должен всю свою злость выплеснуть на мальчика?
Гозман молчал.
— Он не понимает, — продолжала жена, — что у мальчика гланды! Он не понимает, что у мальчика всегда заложен нос! Если он изверг, так должен страдать ребенок?
— Довольно! — Гозман нахмурился. — Я это уже раз слышал. Она знает, что мы уезжаем? Нужно собираться. И что останется — составить опись и закрыть на ключ. И не устраивать шума. Она понимает, что я говорю? И пусть Уляша пригласит сюда Магазаника.
Гозман присел к письменному столу и принялся разбирать бумаги. Липовые векселя… Контракт с тюрьмой. Заказ на яловочные. «Милостивому государю от общества призрения престарелых…» Все это чепуха, дым, трава. Он захлопнул ящик и, подойдя к стене, поднял коврик и вынул из ниши маленький тяжелый сундучок. «Это имеет вес!» — с удовольствием подумал он, но в дверь постучали, и Гозман, поспешно поставив на место домашний сейф, пошел гостю навстречу.
Они беседовали при закрытых дверях. Магазаник не одобрял поступка купца, он удивлялся его легкомыслию:
— Зачем в Варшаву? Что вы забыли в Польше? Вся эта завируха — на три недели максимум. Разве вы сами не видите?
— Тем более, — улыбаясь, сказал Гозман, — если на три недели. Так почему мне не переждать в другом месте? Что, меня долги опутали? Или, не дай бог, дети меня обсели?
— Как хотите… — Магазаник пожал плечами. — Но я вам скажу: какое сегодня число? Три? Запомните! Россия не может жить без царя. Это я вам сказал.
— А большевики? Вы знаете, с чем это кушают?
— Не знаю и не хочу знать об этих экспроприаторах, — разозлился Магазаник, — не знаю и не хочу знать!
— А я хочу спать спокойно, — задумчиво сказал Гозман. — Думаете, я не понимаю, что все это дело временное? Понимаю. Но мы же говорим не вообще, а о сегодня. Что же мы имеем? — Он начал закладывать пальцы на руке: — Русской валюты не существует — это раз, русского порядка не существует — это два, русского рынка не существует — это три. Что же есть, вы меня спросите? Есть русский солдат — единственное, с чем можно считаться. И этому солдату война в голову не лезет, и он сует свой штык черт знает куда!