Магазаник внимательно посмотрел на Гозмана и тихо сказал:
— Не в моей привычке мешать человеку, если он что-нибудь решил. Через три недели — я знаю? — через месяц вы приедете и скажете, кто прав… Но коль скоро, — добавил купец с важностью по-русски, — вы едете, пусть будет в добрый час!
Вечером, накануне отъезда, Гозман вызвал к себе конторщика Менделя. Мендель пришел сумрачный и печальный: он не представлял себе жизни без хозяина, и решение купца напугало его.
— Ну, что вы такой скучный, Мендель? — спросил Гозман улыбаясь. — Не навеки! Не навеки!
Мендель молчал.
— Сколько лет вы у меня служите?
— Девять лет и четыре с половиной месяца.
— И четыре с половиной месяца… — повторил рассеянно Гозман. — Я знаю, вы верный мне человек. Все, что я оставляю, должно быть цело. Вы понимаете?
Мендель кивнул головой.
— Я оставлю вам ключ от дома и ключи от складов. Я знаю, с кем имею дело. Я оставлю вам доверенность на реализацию товарных остатков на фабрике.
— При хорошем случае, — сказал Мендель.
— Да. И все должно оставаться на месте, — продолжал Гозман. — Жалованье вам идет. Если что-нибудь срочное, вы даете мне знать через торговый дом Квятковских, Лодзь. Ну вот и всё, — засмеялся Гозман, кладя руки на плечи Менделя. — Вы меня знаете?
— Знаю, — тихо сказал Мендель, смущаясь взгляда хозяина.
— Я сумею отблагодарить.
— Знаю, — повторил Мендель.
— И я не из тех, — строго сказал Гозман, подходя к столу и усаживаясь в кресло, — я не из тех, что забывают дорогу обратно!
Мендель поклонился, протянул несжимающуюся руку, и казалось, что его пальцы вытянулись перед хозяином…
Всю ночь в доме горел свет. Гозман задумчиво бродил из комнаты в комнату, постоял возле тучного буфета с пухлыми резными амурами, вышел во двор, склонился у собачьей будки, вернулся обратно и, тяжело дыша, поднялся по лестнице в зал. Сколько лет копилось все это? Он смотрел с любопытством на картины в толстых золоченых рамах, на блестящие банкетки пепельного цвета, на высокие тумбочки с прозрачно-розовыми, нежными вазонами. Он смотрел на все это, как будто видел в первый раз. Мягкие ковры бежали под его ногами, он шел из комнаты в комнату, и шаги его были бесшумны.
Да, все это вносилось годами. И кто помогал? Никто! Он всегда был один! Скандалы из-за подошвы, драка за клиентуру, просроченные векселя, угрозы и шантаж, унижение и хитрость, взятки властям, риск, ожидание — и вот теперь… покой. Но покоя нет. Где сын, который возьмет дело из рук в руки? Нет сына. И эти дурацкие прозвища, и эта вечная робость… «Это у него от матери! — с тоской подумал Гозман. — И никакого покоя нет. А если это протянется не месяц, а год? Надо рассуждать спокойно… Интересно, что они сделают, если ворвутся сюда? Разгромят всё. В щепки! Только бы не били зеркала!» — встревожился он и подошел к трюмо: на него смотрел человек, коренастый, широкоплечий, с растрепанными бровями и злым, настороженным взглядом.
«Нет, все ничего, — вздохнул Гозман и улыбнулся. — Интересно, как бы это выглядело?» Он погасил свет, взял в руки нож, влез на стол и быстрым ударом срезал хрустальную люстру. Он осторожно зажал ее обеими руками, согнулся, положил на стол и спрыгнул на пол. Уже светало. Синий рассвет падал в окна, и было видно, что на потолке болтается из стороны в сторону старый, уже испачканный шнур. Гозман долго стоял, подняв к потолку глаза. Вот как бы это выглядело! И люстру бы разбили или начали б на ней сушить белье…
К чему думать об этом! Гозман разыскал маленькую щеточку, пригладил усы и вновь опустился в кресло. Вот уже и утро. А кто знает, чего стоила ему эта ночь? Кто знает, что делается в его сердце? Жена? Мать? Сын?
Днем возле дома стояли две груженые пролетки и высокий закрытый фаэтон. Первой вышла жена, держа за руку испуганного Мотла. За ней — мать. Потом показался Гозман — в черном пальто с бархатными лацканами, в черной шляпе, с палкой, висевшей на пуговице. Он сел в фаэтон и приказал кучеру ехать медленно. Жена с удивлением взглянула на него. Но Гозман не заметил ее взгляда — он смотрел на улицу и прощался с ней. Лошади шли шагом.