Но Сему не увлекает эта идея, и он наносит страшное оскорбление Пейсе — он молчит.
— Что ты закрыл рот? — возмущается Пейся.
— Мне так нравится.
— Ты думаешь, что ты умнее всех!
— Я ничего не думаю, — успокаивает его Сема. — Иди и не дергайся. На тебя уже все люди смотрят.
Они гуляют возле синагоги — от угла к углу. Иногда к ним подходят красноармейцы и спрашивают что-нибудь: как пройти к реке, к лесу, кто здесь хороший сапожник. Сема отвечает, но Пейся не может стоять молча рядом с живым красноармейцем, и он вмешивается в разговор, начинает размахивать руками и что-то кричать.
Сема бледнеет и умолкает. После ухода красноармейца Старый Нос обращается к Пейсе со строгим вопросом:
— Ты же видел, что я говорю? Зачем ты влез?
— А что? — не сдается Пейся, — Разве он к тебе подошел?
— Да, ко мне.
— А что, ты его купил? — кричит Пейся, пуская в ход уже самые неубедительные доводы.
Наконец они сговариваются: один раз отвечает Сема, один раз — Пейся, и, сговорившись, начинают ждать красноармейца с каким-нибудь вопросом, но красноармеец, как назло, не идет, и друзьям становится скучно. Они идут на базарную площадь смотреть на коней и тачанки с пулеметами. Долго там стоять нельзя, их просят уйти.
— Что теперь будем делать? — спрашивает Пейся.
— Давай зайдем в синагогу.
— А нас не выгонят?
— Что ты! Ни за что!
— А что ты скажешь, когда войдешь? — интересуется Пейся.
— Почему это я скажу? А может быть, ты скажешь!
— Ну ладно, кто войдет первым, тот скажет!
— А кто войдет первым?
— Ты!
— Здравствуйте, почему это я?
— У тебя есть вид, — льстиво произносит Пейся, — и ты знаком с комиссаром.
— Я первым не пойду, — решительно заявляет Сема, — я тебе не слуга!
— Хорошо! — соглашается Пейся и кладет руку на железные перила у чьей-то лавки, — Гадаем! Моя рука лежит!
— Моя рука тоже лежит! — кричит Сема и кладет руку на железо рядом с Пейсей.
— И моя лежит!
Жеребьевка заканчивается проигрышем Семы: ему заходить первым и ему говорить.
— А ты где будешь? — спрашивает Сема.
— Около тебя!
— Смотри мне, — предупреждает Сема, — не вздумай бежать!
Приоткрыв дверь синагоги, друзья хором спрашивают:
— Сюда можно войти?
— Входите, — раздается голос.
— Иди ты первый, — шепчет Семе Пейся, — без обмана!
Сема по привычке поправляет картуз и входит в молитвенный дом. Трофим, улыбаясь, кланяется ему, и Сема сразу чувствует себя легко и свободно.
— Я зашел узнать, может, что нужно.
— Нужно, — с грустью говорит Трофим, — Фуража не хватает — это раз. Людей расквартировать — это два. Из синагога убраться — это три.
— А разве здесь плохо? — обиженно спрашивает Сема. — По-моему, самое подходящее место. А там в углу можно спать.
— Нет, Сема, — не соглашается Трофим, — отсюда придется уйти. Не место здесь военному комиссару. Даже на один день! Понял?
Сема кивает головой, но ему совершенно непонятно, чего еще хочет Трофим. Подумаешь, какой барин! А чем здесь плохо? Кажется, места много и света достаточно.
— Так вот что, Сема, — серьезно говорит Трофим, — не пойдешь ли к нам на службу?
— Что делать? — спрашивает удивленно Сема.
Но Пейся щиплет его сзади и шепчет куда-то в плечо:
— Что ты строишь фасоны? Соглашайся!
— Да, — продолжает Трофим, — будешь курьером военного комиссара. Дело это тебе по плечу. Место ты знаешь, ноги у тебя быстрые.
— А оружие будет? — с замиранием в сердце спрашивает Сема и, краснея, уводит глаза от Трофима.
— Это уж потом. Послужишь — и получишь.
— Хорошо, — решительно говорит Сема, — я согласен.
— Нет, — смеется Трофим, — мы не будем торопиться. Ты еще посоветуйся с бабушкой. Скажи, что у тебя будет паек.
Сема смущенно молчит. До каких пор во все дела он будет вмешивать бабушку? Ему делают такую честь, назначают курьером, так нужно спрашивать у нее позволения. Кажется, бабушка уже держит в руках комиссара!
В это время Пейся, осмелев, продвигается вперед.
— А двух вам не нужно? — спрашивает он.
— Можно и двух, — соглашается Трофим и, закуривая, кивает головой матросу: — Вот они тебя проведут. Понял? Взять понятых. Ордер готов!
Матрос надевает на ноги какие-то очень неудобные лакированные ботинки с серой замшей и дрожащими пуговичками и, взяв в руки ружье, говорит:
— Есть, товарищ военный комиссар! Отправляюсь.
Повернувшись, он кланяется друзьям и кричит раскатным, семипушечным басом: