Жариков Леонид Михайлович
Повесть о суровом друге
Леонид Михайлович ЖАРИКОВ
Повесть о суровом друге
Известная повесть о рабочем подростке, о молодых борцах революции на юге России.
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая. В ЦЕПЯХ
Глава первая. Царь
Глава вторая. Бог
Глава третья. Красные маки
Глава четвертая. Конец империи
Глава пятая. Апрель
Глава шестая. Битва на реке Кальмиус
Часть вторая. БУРЯ
Глава седьмая. Октябрь
Глава восьмая. Флаги над городом
Глава девятая. Немцы и германцы
Глава десятая. Любовь
Глава одиннадцатая. Деникинцы
Глава двенадцатая. Последняя ночь
________________________________________________________________
Ленинскому
комсомолу
п о с в я щ а ю
Ч а с т ь п е р в а я
В Ц Е П Я Х
Глава первая
ЦАРЬ
Боже, царя схорони,
Сильный и святый
Царь наш проклятый,
Боже, царя схорони.
1
Анисим Иванович пришел на берег Кальмиуса, когда англичанин Юз строил там свой металлургический завод. Рыжий мастер-бельгиец хмуро оглядел его рослую фигуру, ощупал мускулы, осмотрел зубы и тогда только черкнул мелом крест на спине и пробурчал: "Пойдешь в шахту!"
Так безродный юноша, пастух из глухой курской деревеньки, стал углекопом.
На заводе, рядом с шахтой, строились доменные печи. Тут же находилось кладбище: свежие могилы, а на них кресты, сбитые торопливой рукой. Сюда сваливали обрезки железа; по могилам бродили козы.
За кладбищем Юз сколотил низкие тесовые бараки с нарами в два этажа. Внизу по сырому земляному полу прыгали лягушки. В этих бараках, прозванных балаганами, вповалку, как на станции, жили мужчины и женщины, дети и старики. Там никогда не утихал разноголосый гомон: плач грудных детей, старческий кашель, грубая ругань и тихие вздохи гармошки.
Семейные кое-как отгораживались: старший в семье проводил щепкой по полу черту и говорил соседу: "По ту сторону будет твоя хата, а здесь моя, чтобы скандалу не было".
Но дети не любят границ, они перебегали друг к другу и затаптывали черту. Между женщинами начинались ссоры, нередко доходившие до драк.
Над балаганами вечно стоял заводской дым, чад самодельных плиток, запах гниющих отбросов. А на сотни верст вокруг - свежая зеленая степь, полная музыки и цветов.
Анисим Иванович ходил нагнув голову, ни на кого не глядя. Молча спускался в забой, хмурый возвращался с работы, бросал у порога шахтерский обушок и, не раздеваясь, черный и тяжелый, засыпал на дощатых нарах.
Позже, когда по крутому берегу Кальмиуса потянулись кривые ряды землянок, Анисим Иванович женился и тоже смастерил себе лачугу - низкую, тесную. Пробил в стене оконце на уровне земли, такое маленькое, что если кто-нибудь заглядывал в него с улицы, то в землянке становилось темно.
Скоро семья Анисима Ивановича прибавилась - родился сын.
Окрестили первенца, как полагалось, в церкви. Священник отец Иоанн повесил на шею новорожденному медный крестик на розовой тесемочке и нарек мальчику имя Василий.
"Сердитый будет", - шутили соседи, глядя, как младенец хмурит брови. "Бедовый, - замечали другие, - ишь губы сжал..." - "Не горюй, Анисим, ободряли товарищи, - теперь не страшно будет жить на свете: кормилец растет, заступник твой..."
Началась империалистическая война. Юз вывесил приказ о том, что рабочий день увеличивается до тринадцати часов в сутки. А что касается жалованья, то для пользы многострадального отечества оно снижается.
В ответ рабочие объявили стачку. Юз вызвал на завод полицию, зачинщиков арестовали. Анисима Ивановича записали в арестантскую роту и отправили на передовые позиции.
Три дня только пробыл Анисим Иванович в окопах, на четвертый ему снарядом оторвало обе ноги. Пролежав в лазарете месяц, Анисим Иванович возвратился домой.
Когда поезд привез его в родной край, Анисим Иванович двое суток прожил на станции, не решаясь появиться на глаза жене. Он ползал по деревянному перрону, разыскивая знакомых, чтобы расспросить о семье, но вокруг сухо стучали костыли раненых, мелькали чужие, озлобленные лица. Нужно было ехать домой.
Дюжий, подпоясанный кушаком извозчик поднял его на руки, как ребенка, и посадил в кузов старенького фаэтона.
Наконец въехали в город.
За станцией пошли родные места: белые хаты поселков, рудники, разбросанные по степи, дымящие горы шахтерских терриконов.
По обеим сторонам улицы потянулись магазины, украшенные вывесками: "Продажа бубликов. П. И. Титов", "Колониальная и мясная торговля. Цыбуля и сын". На доме фабриканта Бродского, лаская взор пестротой красок, висела картина. На ней была нарисована деревянная нога, а внизу надпись:
НОГИ ИСКУССТВЕННЫЕ!
Легки, прочны, изящны!
Цены, а также указания,
как следует снять мерку.
высылаем по первому требованию!
Гиршман и Виндлер
С.-Петербург, Итальянская, 10.
ИСКУССТВЕННЫЕ РУКИ
По главной улице браво шагали солдаты, поблескивая штыками. Дружная песня с лихим пересвистом взлетала над ощетинившейся колонной:
Пишет, пишет царь германский,
Пишет русскому царю:
"Всю Расе-ею завоюю,
Сам в Расе-ею жить приду..."
На солдатах фуражки-бескозырки с жестяными кокардами. Шинельные скатки, точно хомуты, надеты через головы справа налево. На улице - гул от тяжелых шагов и песня:
Врешь ты, врешь ты, царь германский,
Тебе неотколь зайти.
А в другой колонне, идущей следом, гремел в ответ боевой припев:
Ура, ура, ура,
Идем мы на врага
За матушку Россию,
За батюшку царя!..
Анисим Иванович с грустью смотрел вслед удаляющейся колонне новобранцев.
Извозчик свернул в переулок, и фаэтон закачался на ухабах.
Окраина: низкие заборы, сложенные из грубого степного камня, дворы, заросшие лебедой, плач исхудалых детей и треньканье балалайки.
Вдали показалась знакомая белая акация. Сердце Анисима Ивановича сжалось: своими руками посадил он эту акацию под окном землянки.
А вот и она, ободранная, вросшая в землю, но до последней щепки родная завалюшка-хибарка.
Когда Анисим Иванович появился на пороге, тетя Матрена с сочувствием поглядела на него и сказала:
- Бог подаст, солдатик, самим нечего есть...
Но Анисим Иванович не уходил. Тогда она всмотрелась в солдатика и вдруг закричала и повалилась на глиняный пол.
На этом же извозчике ее в беспамятстве отвезли в больницу. Мальчишки сбежались со всей улицы поглядеть на Анисима Ивановича.
Осторожно, на цыпочках мы подкрались к окну и заглянули внутрь. Не верилось, что этот великан-шахтер, совсем недавно пугавший нас своим ростом, теперь стал маленьким, как ванька-встанька, и двигался по полу, опираясь на руки.
Мы следили за тем, что будет делать Анисим Иванович. Там, на деревянной кровати, укрытый лоскутным одеялом, спал больной его сын Васька, мой первый друг и защитник. Худые желтые руки больного метались поверх одеяла: должно быть, он бредил.
Анисим Иванович смотрел на сына, и слезы катились по усам. Потом лицо его сморщилось, он ударил себя кулаком по лицу, тонко, по-бабьи, взвыл и ткнулся головой в подушку.
Мы бросились прочь от окна.
Утром Анисима Ивановича тоже отвезли в больницу. Говорили, что он вместо воды выпил полстакана медного купороса и отравился.
Шесть дней землянка Анисима Ивановича стояла заброшенная и мрачная. Наши матери навещали больного Васю, а нас, ребятишек, почему-то не пускали. Но когда на улице темнело, я тайком пробирался в землянку и, нащупав кровать, присаживался на край.
Жуткая тишина пряталась по углам. Где-то за стеной пел сверчок да тикали на стене ходики.
Я подолгу сидел во тьме, прислушиваясь к шорохам ночи, к тихому дыханию друга, и уходил с тяжелым чувством жалости и одиночества.