Базиль с болью подумал сейчас, как он станет завтра приказывать этому человеку работать, когда неугомонные ноги того хотят завтра плясать… Он готовит уже балалайку и новые лапти, он предвкушает радость: завтра он будет плясать, сам себе подыгрывая…
Странно звали его — дядя Корень (имя его было Корней). Эта кличка не подходила к его подвижности, к оторванности его от земли. Какой же он корень?
Базиль хмуро спросил, сопротивляясь жалости:
— А ты зачем сюда? Почему не спишь?
— Спать пусть Ванька спит, — был ответ, — а я погуляю лучше. Архип Евсеич прислал. Уезжает, хочет с тобой видеться.
— Я не пойду, — сердито сказал Базиль. — А ты иди себе, не мешай.
— Чего не мешай-то? Чего у тебя такое в котелке варится?
— Пошел! — закричал Базиль со слезами в голосе. — Пошел, спи!
Дядя Корень неодобрительно покачал головой, однако послушался и убежал, притопывая лаптями.
Базиль снова остался один со своими мыслями. К ним прибавился еще стыд за грубое обращение с дядей Корнем, не помнящим зла. Базиль не хотел признаться себе, что у него всегда было особое чувство к Корню, какое-то родственное, чуть не сыновнее, напоминающее то братское чувство, какое он испытал, расставаясь со своим ямщиком Мишей.
Базиль сел на камень, у самой стенки расщелины, привалился и не заметил, как задремал. Заснул, как наказанный мальчик.
Когда он пробудился, была ночь. Звездное небо, шум моря, голоса ночных птиц, свежесть воздуха — все было так не похоже на бледные сумерки, что до сна окружали Базиля.
Базиль пробудился значительно ободренный. Он увидел во сне, что Шихин еще раз пришел к нему и сказал лукаво:
«Искусство забыл? Не хочешь ему послужить?..» На это будто Базиль сказал: «Хочу, но как?..» Шихин улыбнулся еще лукавее, чем наяву, и шепнул на ухо: «Посули им чего-нибудь райского. Что для них и самого рая лучше и бога дороже…»
Окончательно пробудившись, Базиль вдруг вспомнил: Шихин однажды и наяву, в разговоре с ним, употребил то же самое выражение. Неужели прибегнуть к такому средству?
Глава пятнадцатая
В четыре часа утра Базиль приказал бить побудку.
В мутный сентябрьский предрассветный час неистово зазвонил колокол. Люди высыпали из бараков как были, полуодетые, заспанные, не понимая, зачем будят в праздник. Их было около тысячи. Половину нужно отправить немедленно в северную каменоломню, половину оставить в южной.
Став на крыльце шихинской светелки, Базиль в растерянности смотрел на великое полчище, галдевшее подле бараков. Он рассчитывал заговорить, как только они немного утихнут. В первый момент он самым настоящим образом струсил: он не различал в толпе ни одного знакомого лица, он боялся всех. Но если бы он и увидел в толпе хоть того же, например, дядю Корня, то не испытал бы сейчас стыдливой неловкости перед ним и подавно не испытал бы жалости. Базиль чувствовал, что толпа заранее настроена против того, что он ей сообщит. Он ощущал себя отчужденным и потому сам был настроен враждебно. Неестественно было лишь то, что он терпеливо ждал, когда люди утихнут и приготовятся слушать его, а люди всё продолжали шуметь. Шум был нечленораздельный, казалось ему.
«Как я им скажу, — с отчаянием думал Базиль, — когда они не хотят меня слушать?»
Он не понимал, что люди шумели как раз оттого, что он не приступал к делу, не объявлял, зачем их подняли. Люди требовали, чтобы он говорил, а он не различал в общем шуме ни одного человеческого слова, он был занят только собой и своим волнением. Шум все усиливался, и Базиль, отчаявшись наконец, как-то непроизвольно, по-детски открыл рот. В ту же секунду шум стих (так зорко они следили за Базилем).
Изумившись, Базиль шагнул вперед, к самому краю крыльца. Его встретила полная тишина. Несмотря на свою растерянность, Базиль все же не упустил возможности заговорить.
— Братцы! — сказал он как можно громче и затем во всеуслышание провозгласил все, что требовалось.
Договаривал он уже торопливо, почти механически, и с облегчением думал: «Как хорошо, что они молчат! Значит, приняли с покорностью…»
Базиль хотел было еще сказать очень бодро: «Что ж, по местам, за работу, братцы!», как вдруг передний ряд зашевелился — все так же молча — и пропустил на площадку перед крыльцом дядю Корня. На ногах дяди Корня были новые лапти, в одной руке он держал балалайку за гриф. Балалайка блестела, лапти поскрипывали.
Дядя Корень подошел к крыльцу, неспешно поднялся на две ступеньки и скромно подал Базилю свою драгоценную балалайку.
— На, позабавься, парень, а мы поработаем в свое удовольствие, — сказал дядя Корень обычным своим шутовским голосом. Лицо у него было тоже обычное, в веселых морщинках.