— Я пришел к вам затем, — сурово сказал Базиль, — чтобы сообщить, что я поступил на работу, и попросить вас…
— К кому на работу? — перебил Шихин.
— К иностранцу, — уклончиво отвечал Базиль.
— К французу? — Шихин подразумевал Монферрана.
— Нет, к англичанину.
— Ой, неужели к Берду? — Шихин как будто даже испугался.
— К Берду. К тому, что, помните, приезжал на остров.
— Знаю, милый, знаю такого.
Шихин сокрушенно качал головой, но Базиль делал вид, что не обращает внимания на его явное огорчение.
— Полагаю, — сказал Базиль, — что он меня заметит. Англичанин этот настолько свободомыслящий, что принимает на свой завод и беглых, лишь бы они хорошо работали. Должно быть, ему пришлось дать приличную взятку полиции, чтобы иметь возможность поступать так, но не в этом дело. О, я уверен, что он ценит людей.
— Васёк, дурачок ты мой в тридцать два года, да ведь он тебя уморит, затем лишь и взял… Ничего-то не знаешь ты… Секрета не знаешь, а секрет-то простой…
— Обождите, — строго остановил Базиль, — дайте мне досказать. Я пришел попросить вас не сообщать Павлу Сергеевичу о месте моей работы. Вы-то сами такой всезнайка, что и без меня бы все обо мне узнали. Но вам нынче нет корысти меня выдавать. Прошу вас! Между тем в это время я успею добиться чего хочу. Несмотря на многие неудачи, я продолжаю чувствовать уверенность в себе. Не подумайте, что я поступаю к Берду с отчаяния, — напротив, я знаю, за что бы я сейчас ни принялся, я во всем успею. Дайте мне честное слово, что вы не станете мне мешать. По рукам?
— Обожди теперь ты, — строго сказал Шихин, — дай спросить: к работе еще не приступал?
— Нет.
— В мастерской еще не был?
— Не был.
Шихин начал опять ухмыляться.
— В таком случае по рукам! Даю слово, что умолчу и к этапу тебя не представлю. Потому что ты раньше срока с завода сам убежишь без задних ног.
— Вы меня, должно быть, не знаете, — сказал Базиль, — прощайте.
Глава двадцать восьмая
На Гутуевском острове, приморской окраине Петербурга, ранним осенним утром, под дождиком, моросившим с вечера, стояли перед конторой вновь принятые рабочие. Их было более десятка, стояли они шеренгой, как приказал мистер Берд.
Сам мистер Берд производил опрос рабочих, чтобы узнать, кто к чему годен, кого можно приставить к самостоятельному и трудному делу, кого сдать в подручные.
— Кто из вас будет смышленый малый? — спросил мистер Берд.
Шеренга молчала, понурив головы. Только один человек, стоявший на левом фланге, пошевелился как бы в нерешительности.
— Кто смышленый малый, выйди вперед, — повторил англичанин.
Человек на краю шеренги шагнул вперед. Англичанин уставился на него.
— Ты?
— Я.
— А почему ты смышленый малый?
— Я обучался в Париже.
— Дворянин?
— Дворовый.
— Чему же ты обучался в Париже — господские тарелки лизать?
— Я обучался архитектуре.
— Значит, не очень смышленый малый, если обучался архитектуре в Париже, а нынче пришел ко мне наниматься тереть мочалкой и нюхать ртуть!
Мистер Берд засмеялся, довольный своей шуткой. Базиль побледнел от обиды, хотя ничего не понял из его слов.
— Но, но! — сказал Берд, нахмурясь. — Если ты такой нежный, не к чему было приходить сюда. Пойдешь в подручные.
Мастерская представляла собой обширный сарай, без пола, без потолка. Когда Базиль впервые вошел сюда, еще будучи полон обиды на Берда, в мастерской было тихо. Эта работа не походила ни на какую работу большого механического завода: здесь не ковали, не прокатывали, не плавили и не отливали, не резали, не сверлили и не обтачивали металл. Не было оглушающего грома молотов, ослепляющего сверканья вагранок, пронзительного визга напильников. Длилась какая-то тихая, малоподвижная работа, люди над чем-то склонялись в разных местах в полутьме сарая, и что-то поблескивало под их руками и ниже — у их ног и еще где-то сбоку. Сразу нельзя было понять, что это блестели разные вещи, блестели по-разному, и все отличительные особенности мастерской заключались в этих разных блесках.
Тлели не слишком раздутые угли особенных очагов, открытых сверху, широких и плоских, с двумя решетками, на одной из которых лежали угли; отсвечивали листы красной меди, очищенные кислотами, приготовленные к покрытию амальгамой; совсем тускло и жидко мерцала ртуть в каменных чашках, и, наконец, присутствовал как бы совершенно отличный от всех этих незатейливых технических блесков, единственный в мире, ни с чем не сравнимый блеск — сияние золота.