Базиль засмеялся.
«…Вот и опять я не одинок. Со мной снова моя старая мечта об усыновлении…»
Базиль вздрогнул на нарах. Он что-то припомнил, лицо его выражало страдание, но он продолжал казнить себя.
«…Кстати, мысли у меня ведь бывали и небесполезные. Разве плохая мысль — «райское средство»? Правда, его я не сам выдумал. Но сам ли я выдумал, или не сам — я решился его применить. Впрочем, эта мысль еще безобидна… По сравнению с более поздней и уж бесспорно моею собственной. Моя теория справедливости! Нынче она мне не в бровь, а в глаз!.. В каменоломне рабочим живется худо, работа у них тяжелая. Шлифовальщикам колонн в Петербурге живется получше, работа у них значительно легче. Это несправедливо. Стало быть, следует строже взыскивать со шлифовальщиков, по крайней мере хоть строже взыскивать, а то каменотесцам будет обидно. Раз нельзя уравнять по лучшему положению, придется сравнять по худшему…»
Базиль громко захохотал, не заботясь о том, что соседи на нарах могут проснуться. Но никто не проснулся. Оба соседа, справа и слева, спали, укрывшись, как всегда, с головой. Для Базиля и то было счастьем, что он не видел их лиц, а только заплаты на их армяках.
«…Ежели теперь применить мою справедливую теорию, — продолжал издеваться Базиль, — то придется отравить всех в России, чтобы никому не было обидно. Чтобы мне первому было не обидно!»
Когда Базиль засыпал, его последняя мысль была чуть ли уж не всерьез:
«…Отравить всех, чтобы мне было не обидно!..»
Глава тридцать первая
Утром Базиль проснулся раньше побудки. Проснулся от смеха — не своего, а чужого: где-то неподалеку смеялись дружно и зычно.
Базиль поднял голову, искренне пораженный: здесь не такое было место, чтобы весело скалить зубы. Базиль поглядел в ту сторону, где спали четверо белобрысых. Так и есть, смеялись как раз они. Молодые, здоровые, они гоготали от всего сердца, свободно развалившись на своих нарах, закинув жилистые руки за голову.
«Они надо мной потешаются, — подумал Базиль, — они видели ночью, как я ходил, мелком метил и над ними стоял…»
Но парни и не оборачивались в его сторону, они преспокойно лежали себе, глядя в потолок; скажут друг другу несколько слов — и опять загогочут дружно. Базиль успокоился и ждал с интересом, что будет дальше.
Действительно, происшествие было странное. Немного погодя все рабочие, в том числе и Базиль, поднялись, оделись, поели, собрались уходить на работу, а четверо белобрысых парней всё лежали себе, нимало не беспокоясь, и никто, казалось, кроме Базиля, не обращал на них внимания. Но все же нашелся, должно быть, такой, что доложил мастеру. Прибежал мастер, принялся ругать парней, ткнул одного кулаком в скулу, — парни и ухом не повели. Народ стал собираться к их нарам. Базиль подошел вместе с другими, смотрел и слушал, но ничего не понимал, бессмысленная ругань мастера ровно ничего ему не объясняла.
Вот мастер принялся отгонять всех от нар, ругал уже не парней, а тех, кого отгонял от них, и наконец самолично погнал всех на работу. И все пошли. Все, кроме тех четырех. Они остались, потешаясь над суетливостью мастера, над тем, что он на ходу совал кулаком в чью-то шею, затылок и все попадал в воздух, потом изловчился и угодил, но уже в другой затылок.
Вышли на двор. Шагая со всеми, Базиль начал, кажется, понимать (как часто он что-нибудь важное понимал не сразу). Для подтверждения догадки он обратился с вопросом к своему наводчику. Тот равнодушно ответил, едва шевеля губами:
— Не хотят.
— Чего не хотят? — добивался Базиль.
— Травиться, — буркнул наводчик.
Базиль ахнул и завернул обратно, бегом в барак.
— Куда? — кричал ему вслед мастер. — Куда, сукин сын?
Забежав в барак, Базиль прокричал еще с порога:
— Ребята!
И, подбежав к ним, едва выговорил от волнения:
— Ребята, бежим вместе!
Парни захохотали.