«Мула лепит, — решил Ефрем, подходя к Лепецу, — но неглупый парень…»
— Загатный! — представился он.
В понедельник они вместе обедали.
«Верный путь», в котором Загатный бывал ежедневно, на этот раз поразил его новшеством: в зале, направо от двери, появилась эстрада, должно быть по вечерам здесь станет играть оркестр или трио.
Взяли талоны, поговорили о литературе, о музыке.
— Взять хотя бы эстонский эпос, — важно сказал Лепец. — Калевипоэг. Это вещь!
Одно место за столиком осталось свободным. Кепки, портфели из института не брали: все равно через час на лекцию.
— Вам щи, бульон?
— Свежие щи?
— Суточные будут.
Самовольно закрыли трещавший вентилятор.
— Свободно место? — подошел сезонник.
— Да.
— Можно сесть?
— Нельзя! — пошутил Лепец.
Недоуменно взглянул, отошел.
Посмеялись:
— Вот русский человек! Всему верит!
Суточные съели. Суточные были с сосиской.
— Возьми пока простоквашу.
Стакан сверху был затянут бумажкой — получилась мембрана и пела красными буквами: «Молокосоюз! Молокосоюз!»
На второе решили взять опечатку: в меню было напечатано «жареные скрипки в сметане», оказалось — «жареные сырники».
Ничего, понравились.
Во вторник опять взяли сырники.
В среду шел дождь. Сырников не было. Наконец-то играл квартет.
— Тебе здесь нравится?
— Нравится.
— А я про что говорю?
Обедать вместе стали часто. Так подружились.
Ефрем Загатный был крупный, веселый парень. Лепеца считали упрямым и великодушным эстонцем.
В комиссию по сбору бумажной макулатуры они были выделены от профкома железнодорожников.
Склад опустошили в три вечера.
Лепец присел на тюк и отирал с лица пот.
— Загатный, который час?
— Скоро восемь. Кинь ножик.
Ефрем завязывал последний тючок.
— Пойдем в кино, Ефрем.
— Черт!
— Что такое?
— Чиркнул по пальцу…
— Замотай платком, я слетаю к сторожихе за йодом.
Забинтовывал Лепец мастерски, не жалел марли — палец стал выглядеть тяжелораненым.
— Чуть не забыл сказать: сторожихина Люська сидит в чулане, рвет книжки. Помакулатурим?
В чулане напали на залежь. Пудов пять изданий «Посредника», Панафидиной.
Дудкин и Веретенникова сочиняли беллетристику; Александрова составляла серию отечествоведения народно-школьной библиотеки «Где на Руси какой народ живет и чем промышляет», избранную комиссией к напечатанию из числа «чтений для народа, произнесенных в Соляном городке».
Камчадалы, вогулы, чеченцы, черемисы, грузины, татары, тунгусы, поляки, эсты, латыши, финны, вотяки, литовцы, зыряне, пермяки, бессарабцы, тюрки, чуваши, мордвины, ногайцы, армяне, поморы, чукчи, калмыки, кубанцы, киргизы, якуты, карелы, ингуши, башкиры — все похожие друг на друга и темные, как угодники, смотрели с цветных обложек.
— Ну их, Ефрем, пойдем!
— Почему ну их?
— Не порежься опять, Ефремчик, — сладко сказал Лепец. — Я сложу, не тревожься. Найди веревку. Во-он, в углу.
Пробило восемь.
— Пошла, пошла! — прогнал Ефрем Люську.
— Гм, нет веревки. — Ефрем заглянул за свои пятки. И поднял глаз: Лепец сунул себе в карман зеленую книжку.
— В Шанхай, — пояснил Лепец, заметив глаз.
Пока Лепец ходил в уборную, Ефрем выбрал себе точно такую же зеленую.
— Покажи книжку, — из озорства сказал Лепецу, тронув локтем свою в кармане.
— Уже в Шанхае.
— Как? Вся?
— Вся!
В ноябре, декабре Загатный и Лепец продолжали дружить. Сдавали зачеты, работали, обедали вместе. Ефрема любили две девушки. Антон не завистничал.
— Ах, как жаль, да ах, как жаль, — пел он только, — что у попа на шее яблоки-лимоны не растут. Ах, как жаль, да ах, как жаль, что у попа на шее…
Ходили в музеи. Собрались было в этнографический в воскресенье — Лепец вдруг заупрямился.
Малявинские бабы в Русском музее Лепецу не понравились.
— Не бабы, а протуберанцы какие-то, — согласился Ефрем.
Там же, в отделе живописи XX века, в шестой комнате поспорили о деревне.
Деревню Ефрем не знал, но любил.
Воспоминания о ней были веселые.
В детстве летом гостил у тетки, сельской учительницы. У тетки были знакомые: волостной писарь Василий Григорьевич и вдова-дьяконица. Ходили в лес, брали шишки для самовара взамен углей; тетка читала наизусть стихи Фофанова: «Звезды ясные, звезды прекрасные нашептали цветам сказки чудные»; дома — пили чай с печеньем «смесь» Жоржа Бормана; били комаров, вольнодумничали тихонько. Оглянувшись, Василий Григорьевич называл царя Николашкой. Перед сном восьмилетний Ефрем записывал погоду на селе: «се-го-дня хо-лод-не-е вче-раш-не-го. Ве-тер ду-ет от дья-ко-ни-цы».