Выходя от Таси, поделились на лестнице.
— Ты, к ней, Ефрем, ходи и ухаживай. Девица — на ять!
— А ты что, стесняешься?
— Понимаешь, Ефрем, дома надо сидеть. Учить и учить. Тебе что! А у меня хвосты! И к тебе целый год не приду.
— Ты не сердишься? — тихонько спросил Ефрем и вдруг, на последней ступеньке, смутился. — Сердишься, может, Антон, на меня?
— За что? Брось чудить. Кажется, я тетрадь у нее оставил… Обожди.
Лепец побежал наверх.
— Тася, Тася, — зашептал он открывшей дверь Тасе, — чур, помнить заговор. И еще. Дайте ему после собрания те журналы. Пожалуйста, Тася! Чур, заговор! Прощайте, Тася.
— Ах, как жаль, — громко затянул он, сбегая по лестнице.
— Да, ах, как жаль, — отозвался внизу Ефрем.
И оба вместе, во всю глотку запели:
— …что у попа на шее… яблоки-лимоны не растут…
И пошли рука об руку:
— Яблоки-лимоны не растут!..
Глава третья
В субботу Тася и Ефрем собрались. Ехали, шли. И вот по Косой линии вышли на Двадцать четвертую.
— Дом Евангелия.
— Опоздали, пожалуй?
— Совсем немного. Входите.
Двор был веселый: с флигельками, деревьями, кустиками и, конечно же, радио.
— Летом цветники, клумбы, — сказала Тася.
Недавно покрашенные лестницы были безлюдны, еще дневной белый свет, как снег, лежал на подоконниках, на карнизах, — электричество скоро растопит его, зажелтит.
— И большой зал? — потрясая перила, спросил Ефрем. — С колоннами? Похоже на церковь?
— С колоннами, — улыбнулась Тася, — но не похоже на церковь.
— Интересно. В ту дверь?
— Нет, в следующую.
Где-то, далеко-далеко, как в первые века христианства, пел хор.
— Кстати, — вспомнил Ефрем, — о колоннах. Нюся, первокурсница тут одна, исправляла при профессоре Фомине архитектурный чертеж, вздумала… слушайте, слушайте… Вздумала пририсовать к колонне ионического ордена собачку с поднятой ножкой. Фомин взглянул и сказал…
— Шш, Ефрем!..
— Извините…
Зал был огромный. Сквозной, с верхним светом, длинными хорами, чем-то похож на волжский большой пароход. Ефрему понравилось это сходство.
Стояли рядами венские стулья (довольно тесно), впереди возвышалось… не то эстрада — по-светскому, не то амвон — по-церковному — Ефрем не знал названия этому, — там помещалась кафедра, стулья для проповедников, как для президиума, стулья для хора и обыкновенный рояль в чехле.
Смешанный хор пел, поднявшись с мест, потом сел сразу весь, но спокойно, без шума.
К кафедре подошел кто-то.
— Пресвитер, — шепнула Тася (они направились по проходу). — А теперь я оставлю вас. Сядьте.
Она заторопилась в хор. Ефрем с минуту выбирал место.
Пресвитер издали походил на поэта Валерия Брюсова, — вблизи лицо его сделалось ни на кого не похожим, исполнилось своей томной, холеной ласковости.
— Скажет слово брат Петр Иванович, — объявил пресвитер изящно-печально и сел нога на ногу.
Серый костюм его прекрасно сидел, сам он прекрасно сидел, и, смотря на его лиловые щиколотки, холеную белую руку, Ефрем рассеянно слушал проповедь.
Проповедник говорил о материальном служении господу:
— Служение по расположению сердца всегда выше одной десятой. Служащий по расположению сердца, получив свой заработок, сперва отделяет одну десятую часть его, как безусловно принадлежащую господу, а затем присоединяет к ней столько, на сколько расположено его сердце. Лишь доля, отделяемая сверх одной десятой части, измеряет расположение сердца и любовь к господу. Отданная господу одна десятая часть наших средств низводит божие благословение и на остальные девять десятых — вот практический опыт многих христиан.
— Больше того, Библия прямо указывает нам, что утаение принадлежащей господу части является обкрадыванием его и влечет за собой потерю божиих благословений…
Проповедник говорил очень долго, доказывая выгоду жертвований в пользу господа. Утомившись, Ефрем оглядывал зал и публику. Публика казалась обычной, трамвайной, — сидела серьезно и сосредоточенно. Интересовался молодежью — молодежь была та же, не выделялась, численно преобладали девицы — на соблазнительных круглых коленках держали Евангелия.
«Верующий в меня имеет жизнь вечную», — прочел Ефрем цветную надпись на венецианском окне впереди.
На стенке маленькой кафедры имелась другая надпись, мелкими буквами; когда зажглось электричество — тусклые лампочки на потолке, как плевки, испортили впечатление чистоты зала, — тогда смог прочесть: «Покайтесь и веруйте»… — дальше еще что-то, нельзя было разобрать из-за тени от гнутых перилец.