— О! О! Поздоровались.
— Ну? Ну?
— Да вот, врачи высылают из Ленинграда в провинцию. Процесс в легких. Уезжаю на днях.
Заинтересовались:
— Надолго?
— Там видно будет.
— Именно! — переглянулись приятели. — Будет видно.
Ефрем не заметил.
— Какие новости в вузе? Не женился? — радушно обратился он к Мике. — Она-то как?
— Хо… хочет! — довольно отвечал Мика.
— Сложные сети сдали, — раскрыл Леша зачетную книжку, — то, другое. Эх! Что бобы! — хвастался он подписями.
…— Что касается, — официально заговорил Леша, — других новостей, то, кроме истории с тобой…
— Истории со мной? Какой истории?
— Кроме истории с тобой, — упорно смотрел Леша в зачетную книжку, — состоялось разоблачение.
— Кого?! — Ефрем сразу же забыл про какую-то историю с собой. — Кого?! (Неужели Лепеца?..)
— Германа Крыса. Приехал такой в январе. Потребовал отдельную комнату в общежитии на том основании, что, мол, эпилептик. Эка важная птица! Ну, дали. Рядом с нашей, где я, Мика, Царапкин. Сидим утром, учим — вдруг стук за Крысовой стенкой. — О! О! Припадок! Припадок! — выскочили мы в коридор. Туда, сюда — заглянули в замочную скважину: лежит Крыс на полу, выгибается. Затолкались, — не видать больше: укатился, что ль. Пена-то изо рта, говорит Царапкин, не лезет? Дай, говорит, посмотреть. Сам, говорю, не лезь, индюк, не мешай. Только ругнул, на — Крыс сам из двери валит. Прямо в ванную. Полотенцем подхлестывается. Хорошая, говорит, штука зарядка, — никакая эпилепсия, говорит, не пристанет… Вот жулик, а!
— Пока, Загатный! Мы пообедать.
Умчались в ногу и стройненько. Ефрем посмотрел им вслед. Само собой вдруг подумалось:
«Какой наш объединяющий признак? Беспечность? Глупость?»
Паркетина на полу была выломана. Нагнулся, увидел в темной выемке сырость; покрутил каблуком, отправился дальше. Коридор был уже пуст.
Через пять шагов, у поворота в курилку, столкнулся с Манечкой Русых. Оба ахнули, и оба сначала обрадовались.
— Почему, Маня, не навестила в больнице?
— Разве ты в больнице лежал?
— Целый месяц!
— Я полагала, что ты дома… и-и…
— Что и-и?
— С тобой эта девушка… и-и…
— Как ты тянешь, Маня! — строго, как прежде на уроках с Маней, взглянул Ефрем. — Надо говорить прямо. Быстро. Точно. — И подмигнул ей.
Маня растерялась и даже не пробовала улыбнуться.
Коридор был длинен и пуст, стены увешаны учебными планами, приказами, диаграммами.
— И вообще, — решилась Маня, — тебя окружает такая среда…
Где-то звонили, где-то натирали паркет, где-то шел кто-то. Ефрем начал сердиться:
— Черт знает! Сегодня кого ни встречу — все разговаривают со мной загадками. Черт знает! От тебя, Маня, я совсем не ждал ничего подобного! Вот именно от тебя, Маня.
Последнюю фразу он молвил вроде как нежно, и Маня приободрилась.
— Прежде всего, Ефрем… Но лучше сядем, Ефрем…
Сели в курилке. Курилка была также пуста.
— Прежде всего, Ефрем, ты совсем, совсем выздоровел?
— Мм… Обнаружился небольшой процесс в легких.
— Что ты говоришь?! — испугалась Маня.
— Да. Я забыл тебе сообщить, врачи посылают меня из Ленинграда в провинцию.
— Неужели? Надолго?
— Там видно будет. — Ефрем помолчал. — По крайней мере до осени.
Маня напряженно соображала. Нет, она не была красива.
— Знаешь, Ефрем, это, может, и к лучшему.
— Ты думаешь?
— Авось о тебе здесь забудут.
— Занятно! Дальше.
— Если ты все еще не догадываешься, — почти обиделась Маня, — изволь.
Она заставила его подняться с диванчика и за руку повела в коридор. Уборщица, тетя Туруся, любопытствующе глядела на парочку. Маня тащила его, как слепого.
— Здравствуйте, тетя Туруся! — оживился Ефрем, завидев уборщицу.
— Знаешь, — сказал он, равняясь с Маней, — я ей когда-то понравился. Еще первокурсником. Поднял по ее просьбе чугунный, знаешь, большой такой шкив, и она сказала, что у меня фигура красивая. Чугунный вид, как у памятника.
— Не ври, Ефрем, — грустно сказала Маня. — То есть, — спешила весело поправиться Маня, — я не хочу сказать, что у тебя некрасивая фигура… — она чуть не с гордостью оглядела Ефрема.
— Еще бы! — приосанился он.
— А похуде-ел ты в больнице, — протянула Маня и вдруг забеспокоилась: они подходили к доске с институтской стенгазетой.
Огромный рукописный мартовский номер, посвященный Международному женскому дню, стоял перед ними. Нарисованная во всю газету полутораметровая девушка, выросшая из платья, в одной руке сжимала винтовку, другой включала рубильник динамо-машины.