— Поезжайте вместе, — говорил Илья, возвратясь в комнату. — Тебе на шестерке? Отлично. Так ты купишь этого самого? — посмотрел Илья на жену очень серьезно.
Клавдия была девятнадцатилетней первокурсницей. Была легкой кавалеристкой. Самолюбие ее было затронуто. Она ответила:
— Да, конечно.
Но вот проспект Карла Либкнехта подходил к концу, через минуту — Васильевский остров, Средний проспект, а нового Клавдия ничего не узнала. Из того, что Ефрем обижается, словно бы можно без опасения заключить: все было так, как он рассказал… Но…
— Ефрем, расскажите подробнее, как вы познакомились с Тасей… Что с вами, Ефрем?
Клавдия с испугом увидела: голову он запрокинул назад, будто читая афишку на противоположном стекле, но глаза его были закрыты, дышал ртом, губы заметно белели.
— Нездоровы, Ефрем?
Она погладила его по руке, дотронулась до лба.
— Ничего. Клава. Не беспокойтесь. Проходит уже. Проклятый вагон. Дребезжит.
— Бедненький! Вы из больницы сегодня. Вам нужно беречься, Ефрем. Малокровие?..
— Да. Домой. Я выхожу сейчас. До свиданья. Средний?
Он поднялся, качаясь.
Вагонная публика сплошь состояла из женщин. Множество сострадательных глаз следило за ним, высоким и видным больным молодым человеком, и за ней… черненькой штучкой (такими словами досадливо определила себя сейчас Клавдия под обстрелом тех глаз).
Клавдия встала поспешно и подхватила Ефрема под руку.
— Так и отпустила я вас одного! Нет, до квартиры от меня не отделаетесь. Тихонько, Ефрем… Тихонько… Идемте…
И снова женщина, днем — Маня Русых, сейчас — Клавдия Лунина, — снова женщина повела его как слепого.
До дома шли молча. Сдала его Клавдия на руки Фанни Яковлевне. При прощании почему-то вздумала извиниться за себя, за Илью.
— В самом деле, Ефрем, заходите к нам еще до отъезда… Сегодня нас расстроили эти письма… Нам было не по себе…
Муж вечером спросил у нее:
— Ну как, что узнала?
— Пожалуйста, — обозлилась она, — не кури! Смотри, от курения грудь у тебя ввалилась, как пепельница…
Глава вторая
В восемь утра брюки были уже на ногах.
Торопиться необходимости не было, но как-то так вышло, что починка продолжалась всего полчаса. Рассчитывал, что займет это больше времени — проснулся пораньше.
На ногах они выглядели отлично; более чем прилично, во всяком случае: темно-синие, отвисевшие складочку. Как много значат в жизни человека брюки!.. Утром они страшно бодрят. За месяц лежки в больнице отвык от них. Похудел. Пришлось подтянуться.
Выпил чаю. Написал на конфетной бумажке черновой текст телеграммы:
«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Требую немедленно прекратить высылку мне журнала. Загатный».
— Ефрем Сергеич, чаю! Ефрем Сергеич!
— Нет, Фанни Яковлевна, спасибо, я не хочу… «Прекратить высылку мне»… нехорошо…
Выпил чаю. Написал на освободившейся конфетной бумажке:
«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Прошу не высылать мне журнал. Загатный».
— Ефрем Сергеич! Может, Ефрем Сергеич, еще выпьете?
— Благодарю, Фанни Яковлевна. Я не хочу.
Выпил еще чаю. Написал на конфетной бумажке:
«Москва. Никитская, 5. Издателю журнала «Баптист». Прошу не высылать журнала Загатному Ефрему Сергеевичу. Загатный».
Оделся довольно тепло. Бульваром шел тихо. В окнах часовщиков были надписи: «Верное время». У Острова, Быстрова, Бодрова, у Харкина — у всех было верное время. Который был час — Ефрем не запомнил.
На телеграфе встал в очередь. Очередь была небольшая — три человека, — но томилась, как настоящая.
Страшная, гигантского роста старуха гудела носом, как телеграфный столб.
Бледная женщина писала на бланке: «Выезжай измучилась», другой рукой прижимала к боку эмалированный таз с узелком.
— Не знаете, — жалобно спрашивала страшную старуху бледная женщина, — не знаете, в девять или в десять открываются бани?
— В девять, милая, — гудела старуха, — на Девятой линии в девять.
— Слава богу…
«Интересно, — думал Ефрем, — покраснеет ли она после бани? Фу, глупостями я занят больше, чем делом».
С почты шел также неспешно. Погода успела испортиться: полил дождь. Сразу вдруг стало грязно, точно с неба лилась готовая уже грязь. Грязь была снежная.
«Цирк под водой, — висели афиши, — одиннадцатого марта цирк под водой».
— Унылая пора, очей очарованье, — мечтал в дверях парикмахер. — Увы, увы, увы… Увылая пора…