— Ей–богу, есть, — испугался Ванька. — Хошь покажу?
— Поглядел бы, да сейчас не видно.
— От натуги она. Давило на маслобойке поднимал.
— Остерегайся Фили. А мне скажи прямо, я промолчу: сколь подсунули воинскому?
Ванька вздохнул и не ответил, потом подошел ближе и, держась за телегу, умоляюще проговорил:
— Петя, будь друг, постой за меня. Что тебе надо, все дам. Хошь, налью бидон подсолнечного масла?
— Хочу, — сказал я. — А за что?
— Тебя уважают ребята–инвалиды. Скажи им, что, мол, ты сам видел у меня грыжу, — и все. Ладно? Тебе это ничего не стоит.
— Пустяк один. Скажу — с целый горшок.
— Хоть с чугун, только замолви. Дай еще папироску. Куплю, пачку отдам.
Я еще дал ему папироску.
— Так на запое будешь? А на свадьбу и мать–отца твоих позовем. Вы нам дальние родные: твой и мой деды двоюродные братья были.
— Зови, коль родные.
— Вот хорошо! — обрадовался Ванька. — И еще у меня просьба: песню сочини про меня хорошую и на запое при всех прочитай.
Это задача не легкая! Но как он ластится ко мне!
— Сочинить можно, — говорю ему. — Только чем вот тебя похвалить? Может, про грыжу что‑нибудь?
— Нет–нет, вроде про красоту. Вроде, какие мы с Катькой хорошие! Да ты знаешь. Приври чуток.
— И все за один бидон масла?
— То — плата особая.
— Если особая, дело другое.
Мы подъезжаем к березнику, про который издавна ходит худая слава. Отец, когда мы выехали, сказал:
— Беспременно надо с людьми держаться. Слышь, пошаливают в березнике. Дезертиры, говорят, в кусты набились.
Мужики громко, подбадривая самих себя, начинают перекликаться, но каждый идет к своей телеге. Идет и мой отец. Ванька на прощанье спрашивает еще раз — буду ли на запое, я киваю. Он уходит, вернее, бежит, да так, что его и на лошади не догнать. Какая там у него грыжа!
— Петя, топор мы не потеряли? — спрашивает отец и ищет сзади топор.
Мне смешно. Эдакое тяжелое орудие! Но отец отыскал топор, даже потрогал острие. А топором этим только мокрую глину рубить.
— Тятя, положи‑ка ты топор на место. Страшно.
— Что страшно, сынок?
— Вдруг он выстрелит! Лошадь напугается.
Отец кладет топор ко мне на колени.
— Держи‑ка, сынок, в случае чего…
Въехали в березняк. Тьма. И во тьме в лесу четко слышно движение обоза. Говор, скрип колес, дыхание лошадей. Лошади настороженно храпят.
— Пошел, пошел! — кричат сзади для храбрости, для острастки, и гулкое эхо раскатывается по лесу.
Когда выехали опять в поле и лес остался позади, — загадочный и немой, — отец вздохнул и первым делом вынул свою табакерку, понюхал, весело крякнул.
— Что, тятя, молитву, небось, читал?
— Береженого бог бережет, — сказал он.
Я спрыгнул с телеги и чуть не упал, — отсидел ноги. Ехали теперь широкой дорогой вдоль столбов. На фоне зари — тени зданий возле станции. Слышны гудки паровоза. Вот и полотно железной дороги, одинокая будка. Рядом с ней переезд. Шлагбаум открыт. Мужики торопят лошадей, чтобы скорее переехать через полотно. Скоро и наша очередь. Отец нахлестывает Карюху, но она шагу не прибавляет. Вдруг шлагбаум, похожий на верею колодца, дрогнув, начинает опускаться.
— Поезд, поезд! — закричали впереди.
Поезд был еще далеко, но мужики уже прикрыли лошадям глаза, некоторые подводы свернули в сторону. Прикрыл глаза Карюхе своим картузом и отец. Стоит, насторожившись, и, как бы оправдываясь, говорит:
— Она, дура, метнется, ось сломает.
Скоро, сверкая огнями, показался санитарный поезд.
Отец, увидев кресты на стенках вагонов, трижды «осенился», а Карюха стоит себе как ни в чем не бывало. Над ней хоть гром трахни или снаряд разорвись, — все равно.
Поезд, мерно грохоча, как гигантская веялка, скрылся, хищно мелькнул за поворотом красным огоньком и ушел вдаль, к Пензе.
Скрипя, поднялся шлагбаум, и подводы, торопясь, тронулись через переезд.
Взошло солнце и сразу осветило все, что было покрыто туманом, находилось во тьме. В крайних дворах поселка голосисто пели петухи…
Въехали в огромное базарное село. Не успели добраться до половины улицы, как со всех сторон невесть откуда к нам нахлынули люди.
— Что везете? — слышалось то возле одной, то возле другой подводы. — Почем?
Среди скупщиков было много военных. Один подошел к нам, ощупал воз, спросил отца:
— Почем отдашь, старик?
— Как на базаре, родимый.