— Дай‑ка цыпленка, — подошла ко мне мать и, смеясь, взяла от меня подарок. — Женишь его, — жалуется она Мавре, а сама испытующе смотрит на меня.
— Говори, кого сватать, — не отстает и Мавра.
— Ну вас к лешему, отстаньте, — рассердился я.
— Уйди от него, кума, — сказала мать. — Не любит он про это.
— Эх, а мне и домой пора, — спохватилась Мавра, но в голосе ее чувствуется, что она и еще посидела бы.
Она ушла. Мы долго молчим. Я знаю, что мать больше моего тяготится этим молчанием.
Во время завтрака вошел Ванька Павлов. Помолился на образа, поздоровался со всеми за руку. Даже Семке руку подал, и тот, как большой, протянул свою крохотную лапку.
— Помнишь наш уговор? — сразу по–деловому спросил он.
— Помню, — ответил я ему.
Он вздохнул и просиял. Рассказал моему отцу и матери, о чем мы с ним уговорились. Мать еще не знала об этом и с удивлением, со страхом посмотрела па меня. Она почему‑то боится, как бы меня кто не побил.
— Нет, мамка, это будут добрые стихи, — пояснил я. — В них я Ваньку похвалю.
— На распев? — захотелось знать матери.
Тут уже Ванька объяснил:
— Сначала он сам их на запое у нас прочитает, а там и на распев пойдет. Готовы?
— Дело за маслом, — говорю я.
— Не подмажешь — не поедешь, — молвил отец про себя.
— За маслом дело не. станет, — заявил Ванька.
Я смотрю на отца. У него хитрые глаза, он улыбается.
— Тятька, бери бидон и иди к ним.
Но тут Ванька встревожился.
— Подождите. Скоро тятя уйдет, и я тогда сестру пришлю, скажет.
— Гляди, воды в масло не подбавь. Узнаю — такое тебе в стих вкачу!
Ванька даже перекрестился, что не обманет.
Перед обедом прибежала его сестренка и сказала только одно: «Приходите».
Отец собрался, мать подала ему жестяной бидон. В обед мы картофель ели с маслом. Сочинять стихи предстояло потом.
Нелегко они давались. Не рифма трудна, а смысл. Он должен быть двойной, с тонким намеком. Ведь читать я буду на запое у Гагариных, а они не дураки, особенно Николай.
Сижу, грызу ногти. Мать смотрит на меня, вздыхает и, видимо, жалеет,, что мы взяли масло, но прямо об этом не говорит, а вот так:
— Петя, масло‑то вроде горчит. Не отнести ли назад?
— Ничего, мать. Не бойся, напишу.
…В избах Гагары за столами полно народу. Против окна — Ванька и невеста. Я несмело поздоровался и не знал, куда девать картуз, но Николай нашел ему место на гвозде. Меня усадили за стол. В голове только одно — не забыть бы стихотворения.
Успокоившись, я осмотрелся. Случайно или нет, но меня посадили рядом с Настей. По другую сторону ее — ненавистный мне Макарка. Но я с правой стороны, значит, она со мной, а не с ним.
Взглянул на Ваньку. На лиде у него написано блаженство. Столы завалены всяческими яствами, словно это не запой, а уже настоящая свадьба. Да, роднятся два богача нашего общества, женится тот, которому давно бы на войне надо быть. Вон еще второй грыжак — Макарка. Злоба взяла меня. Хотелось выйти из‑за стола и убежать. Зачем я сюда пришел? Масло нам нужно? На черта оно! Нет, все озорство мое.
Николай налил жениху, невесте, всем, кто сидел за нашим столом, в небольшие стаканчики самогону.
— Ну‑ка, молодежь, покажи пример старикам.
Шум все сильнее и сильнее. Какие там стихи! Да я уже и не думал, что придется их читать. Мы говорили с Настей, вспоминали прошлое, я рассказывал ей о своей жизни в трактире. Еще налил нам Николай по стаканчику. Это был чистый, как слеза, перегон. Вдруг Николай встал и огласил:
— Гости дорогие, потише. Хочу вам слово сказать.
Гости постепенно затихли. Еще бы, говорит хозяин.
Николай погладил бороду, устремил взгляд на столы.
— Не так давно с войны вернулся раненый солдат, приятель Вани. Они вместе росли, учились, играли, но одному выпала доля сражаться за Россию, другому бог не привел. Этот раненый солдат имеет начитанность. Он сам, единолично слагает песни. Нынче в честь запоя он сложил одну, в которой истинная правда о женихе Ване. Послушайте этот стих. Скажет нам его Петр Иваныч, которого опчество наше метит в писаря.
Последние слова меня поразили. Если Николай так говорит, это неспроста.
— Читай! — обратился он ко мне.
Я встал, провел рукой по волосам, достаточно отросшим для зачеса, и, преодолев робость, четко, громко начал: