Я наблюдал за ней. У меня с детства сложилась привычка всматриваться в людей, изучать их лица, движения, походку и, неизвестно для чего, по всем этим признакам догадываться о характере. Так смотрел я и на эту девку, имени которой не знал. Она уже сняла платок и, повернувшись, еще раз взглянув на нас, будто спросить хотела: «Хороша ли я?», ушла в другую комнату.
— Вы чьи будете? — спросила женщина.
— Дальние, — ответил Андрей и назвал наше село.
— Слыхала. Бывали у нас ваши, ночевали. У нас ведь много народу бывает, — добавила она устало.
— Вам постоялый двор надо открыть.
Женщина засмеялась.
Вдруг сверкнула молния, раскатываясь и все усиливаясь, загремел гром. Сразу хлынул дождь. И какой! Снова молния, снова гром и уже застлало всю улицу косыми сплошными прядями, и пыль на дороге прибило вмиг; Андрей молча смотрел в окно.
— Хотите, самовар поставлю? — предложила женщина.
— В город как бы не опоздать, — ответил Андрей.
Женщина взяла самовар, налила воды.
— Санька, Елька, чурок наколите! — крикнула она.
Я насторожился. Кто из них Санька, кто Елька? Вышла младшая. Нашла косарь, схватила чурбачок и ловко принялась колоть.
Но как ее зовут? Хорошо бы эту Елькой, а старшую Санькой.
Когда самовар загудел, Андрей, повеселев, спросил:
— Что же мужиков не видно?
Женщина вздохнула.
— Были. Муж и два сына. Теперьче один Костя. В лазарете, ранетый. А старшенький…
И женщина, не договорив, заплакала. Но поплакала она немного. Посмотрев на меня, вдруг спросила:
— Чего с рукой‑то?
Жар бросился мне в лицо от ее внезапного вопроса.
— Тоже… раненый.
Девка уставилась на меня, и в глазах ее была жалость. А женщина подробно расспрашивала — каково ранение, остались ли пальцы. Не хотелось мне отвечать ей, но ответил уже весело, с задором:
— Пустяки. Которых пальцев нет, весной вырастут.
Она горестно усмехнулась, усмехнулась и девка, бросив еще чурок в самовар, а бородатый, умом недалекий спутник мой залился хохотом.
— Ловко сказал, а? Он у нас молодец. Он парень бывалый. Не троньте его, укусит. Укусишь, Петя?
— Укушу, — обещался я.
— Ходок за всех ранетых, увечных и убитых! — воскликнул Андрей. — Пенсию да разные пособия вдовам хлопотать мастер. Мужьям от солдаток письма на фронт пишет. Заработок на этом имеет. Имеешь, Петя?
— Имею, — соврал я.
Андрей мне нравится. Нехотя, шутя, а ведь он хвалит меня. И говорит громко. И мне хочется, чтобы его и мои слова были слышны во второй избе.
Самовар готов. Девка принялась собирать на стол, Андрей пошел посмотреть лошадь. Без него мне вдруг стало скучно.
— Мать с отцом есть? — спросила женщина.
— Есть, — ответил я.
— Сестры с братьями?
И на это ответил. Женщина удивилась нашей большой семье, позавидовала, что все живы.
— Чего теперь делать будешь? — кивнула на руку.
Я хотел опять ответить ей шуткой, но открылась дверь, и вошла старшая. Она в голубой кофте, на ней узкий черный сарафан.
— Есть хочется, мама.
Сказала тихим грудным голосом. Мне он показался музыкой. Теперь я ее хорошо рассмотрел. Хотел найти в ней какие‑нибудь недостатки, но не находил. Была надежда, что голос у нее какой‑нибудь… неприятный, и вот услышал ее голос.
Черт возьми, что же Андрей долго не идет?
— Выньте картошку из печки и ешьте, — сказала мать.
Младшая, которая теперь тоже показалась мне очень хорошей, поставила самовар на стол и чуть зарделась, неся его. Старшая хотела быстро открыть печь, мать отстранила ее, сняла заслон и полезла ухватом за черепушкой. Я догадался, что старшую мать очень бережет. Может быть, она больна? Нет, не хочу, чтобы она была больная. Теперь совсем не хочу видеть в ней какие‑нибудь недостатки, хотя бы они и были.
Наконец и Андрей заявился.
— Воз‑то пролило, — словно радуясь этому, произнес он.
— Подмоченные валенки дороже, — заметил я.
— Оно так, Петя.
Тут впервые я встретил на себе взгляд девушки. Она посмотрела на меня так, как посмотрела бы на любого проезжающего.
Сели чай пить. Девки ели картофель с маслом. Уселась и маленькая девчонка. Она успела поругаться со своей сестрой. Но поругалась беззлобно. Видно, они и все‑то незлобны.
— Что чай не пьешь, солдат? — обратился ко мне Андрей, усевшись под образами, как крестный отец на свадьбе.
Он уже успел выпить чашек шесть, а передо мной стояла нетронутая.