— Все равно узнаю. Ты мне письма присылать будешь? — и я низко склоняюсь над ее лицом.
Она долго молчит, закрыв глаза. Еще раз спрашиваю, и она медленно отвечает:
— У–ви–жу.
Что же еще ей сказать! Разве все сразу? Нет, нет. Пусть из писем узнает. Но их надо передать. Духи тоже. Они у меня в кармане шинели. На цыпочках подхожу к постели, мимоходом слушаю, крепко ли спит Игнат, и достаю флакон.
— Леночка, тебе подарок из города прислали.
И я подношу к ее глазам флакончик. Она едва видит его во тьме. Берет, догадывается и, не открывая, нюхает. А я, боясь, что она отдаст мне его обратно, немного отодвигаюсь.
— Кто прислал?
— Чудак один, — отвечаю я, — парень лет двадцати двух.
— Не знаю такого.
— Знаешь. Он с приметами.
— С какими?
Хотел сказать: безрукий, веснушчатый, но она сразу догадается.
— Одна в нем примета: влюбился он в тебя и скоро… с ума сойдет.
— Не знаю такого.
— Да что же, тебя разве никто не любит?
— В городе? Нет.
— А… тут… в селе? — спрашиваю я с замиранием сердца.
Не скоро отвечает она, и лучше бы не отвечала:
— Есть.
В горле у меня пересохло. Хотел спросить, кто он, но не все ли равно?
— А… ты… его… любишь?
Она не отвечает. Я подсаживаюсь снова к изголовью, смотрю ей в лицо. Глаза открыты, она смотрит вверх.
— Любишь его? Леночка, скажи…
— Зачем тебе? — тихо говорит она.
— Да ведь я… эх… Из писем все узнаешь.
— Влюбился? — спрашивает она просто и даже холодно.
— Лена, — шепчу я, и спазмы сжимают мне горло.
— В своем селе девок много.
— Их везде много, — почти сквозь слезы говорю я.
Мы снова долго молчим.
— Иди‑ка, ложись спать… Не тревожь себя…
Я вздрагиваю от испуга и радости: она тихо и нежно проводит по моей спине ладонью.
— Хорошо, хорошо, Лена, пойду спать. Слушаюсь тебя. Но ты не забудь, — хотел сказать, что «я тебя люблю», язык не повернулся, — не забудь ответить на письма.
Снова сердце замерло. Спать! А утром встанем рано, она еще будет спать, и я уже не увижу ее. Когда‑то придется выбраться в город! Главное, не скажу ей того слова, которое рвется наружу.
Пьян я, что ль? Сделал один шаг и качнулся. И удалился от Лены будто на версту… Нет, нет, скажу.
Не помня себя, возвращаюсь к ней, низко склоняюсь над ее лицом.
— Лена, ты мне… очень… очень… нравишься!
Не дожидаясь ответа, не желая его, быстро шагаю к постели и сваливаюсь. Слышу ее вздох, вот через некоторое время она повернулась, вероятно, лицом к сестренке, еще вздохнула, и стало тихо–тихо в темной избе.
Меня разбудил Игнат. И первый мой взгляд был туда, в ту сторону. Лена спала, заложив руку за голову. Мать собиралась затапливать печь. Игнат пошел запрягать лошадь. В окнах уже свет. Быстро собравшись, я несколько раз нарочно близко подходил к спящей Лене, смотрел на нее, а когда мать вышла во вторую избу, я нагнулся над Леной и не знаю, какая сила удержала меня: так хотелось поцеловать ее тихо–тихо, чтоб не проснулась. Неужели она ничего не слышит?
Вошла мать, придвинула солому к печке.
— Спасибо, тетка Арина, за ночлег, — сказал я.
— Заезжайте, когда по дороге, — пригласила она.
— Обязательно. Ну, прощайте. Да, — понизил я голос, — а как ваша фамилия?
— Марковы мы, — ответила она, не догадываясь, зачем я спрашиваю.
Проходя и закрывая дверь, еще раз посмотрел я на спящую Лену…
Вот и наше село, наша улица, изба. Возле нее — никого. Я тихо вхожу в сени, заваленные всяческим хламом, и останавливаюсь пораженный: во дворе слышится сердитый голос матери. Когда она замолкает, ей отвечает второй голос. Прислушиваюсь: она пререкается, и, наверное давно, с Еленой, с матерью Устюшки.
— А то «сваха–сваха»! — укоряюще говорит мать.
— Была сваха, что ж теперь сделаешь! — отвечает Елена, вздохнув.
— Дура ты и есть дура.
— Зачем на это сердиться! Посватай другую.
— И посватаю. Нужна ему твоя Устя!
— Нужна аль нет, а я мать, счастья дочке хочу.
— Да ведь он теперь писарь! Писарь наш‑то, непутевая твоя голова! За него любая пойдет…
Стыдясь за мать, не дослушав, я вхожу в избу. Отец плетет лапоть. На столе перед ним лежит закапанный воском псалтырь.
— Сынок, — весело говорит отец, — старик Гагара, слышь, умирать собрался, — и кивает на псалтырь.
— Счастливый путь! — отвечаю отцу.
16
Обильный снег валил сплошной стеной, и через несколько дней его было так много, что пришлось прочищать дороги к колодцам, к мазанкам и тропы к соседям. Все, что видит глаз, сразу стало иным, будто укутанное белым толстым войлоком.