Отец, приходя от Гагары, каждый раз сбрасывал полпуда со счетов. Мать радовалась и, когда молилась, ложась спать, вслух, как молитву, твердила:
— Господи, господи, пошли Гагаре болезню еще месяца на полтора.
Отцу это не совсем нравилось — кощунство вроде, а мне потешно.
С улицы, запыхавшись, прибежал Васька. Он весь в снегу…
— Братка, — заявил он, — Степку Ворона привезли. В темных очках, и голос хриплый!
— А–а, газом хватило! — догадался я.
Про Степку ничего не было слышно. Думали, что он или в плен попал, или погиб где‑нибудь. Глядь, объявился.
Я решил пойти к нему дня через три–четыре, когда домашние и сам он придут в себя. Но Степку привел ко мне его брат на второй же день.
Говоря с ним, я не мог смотреть на его темные, с огромными выпуклыми стеклами очки. Один только раз глянули на меня оттуда его неестественно расширенные глаза. Но оказалось, он все‑таки видит: к лавке прошел не ощупю, как слепые, и, прежде чем сесть, отодвинул донце с гребнем. Я протянул ему папироску.
— Нет, мне теперь ни курить, ни пить, — как из могилы, произнес он.
— О пенсии надо хлопотать, — посоветовал я.
Мы с ним дружили с самого детства. Степка тоже любил читать, но читал он меньше меня, не был так чувствителен к прочитанному, не плакал над жалостливыми рассказами, не восторгался подвигами, хотя сам был очень храбрый. У Степки пытливый ум. Всегда расспрашивал, доискивался «до корня». Если что брался делать, делал обдуманно: прощупает, взвесит, рассмотрит.
— Значит, Степа, и ты отвоевался?
— Кто умеет, недолго, — судя по его искривленным губам, он усмехнулся.
— Хорошо, что жив. О мире ничего там не слышно?
— Какой мир! Опять наши пошли в наступление. — Помолчав, он как бы сам себя спросил: — Зачем эта война?
— Я, Степа, в этом деле понимаю столько же, сколько и ты.
— Главное, к чему все дело клонится? — прохрипел он и опустил голову.
Мы долго молчали. Затем я осторожно спросил:
— Помнишь, Степа, что было в шестом году? К тому, видать, все дело клонится.
Как он уставился на меня страшными глазами! Крепко сжал кулак, злобно скрипнул зубами и ударил по столу.
— Да! Так и будет! На фронте то же говорят…
В Степке проснулся достойный сын отца, Тимофея Ворона, одного из вожаков нашего села. В схватке со стражниками отец был ранен и вскоре умер. Теперь на смену подрос и явился с фронта новый Ворон — Степан. Ворон — злой, разъяренный.
Посмотреть на нас со стороны, можно подумать, что заранее сговорились. Стоим в церкви все инвалиды не только нашего села, но и четырех деревень прихода вместе. Становимся по ранжиру: фланговым Филя Долгий, затем я, со мной Илюха. Его не узнать! Новый теплый френч с каракулевым воротником, хорошие брюки и совершенно новые чесанки с калошами. Нечисто у него дело с тестем–вором. На какие деньги он мог так вырядиться? Лицо самодовольное. Вот–вот обернется и заговорит… басом. Филя стоит, как вкопанный. Черная повязка перехватила ему лоб. Зоркий глаз Фили подмечает все. Хороший парень Филя, но гордый. Лишь со мной он держится как‑то особо. Все товарищи ему понятны, над всеми он чувствует свою власть, превосходство, а вот я ему непонятен. При встречах со мной тоже иногда начинает говорить свысока, но потом меняет тон. А для него это очень непривычно. Я хорошо знаю его характер, — с ним надо говорить так, чтобы он чувствовал, что в нем совершенно не нуждаются.
Рядом с Ильей стоит Степка в своих очках. Он первый раз пришел в церковь. Девки очень заинтересованы Степкой: они смотрят на него и о чем‑то оживленно болтают. Степка раньше увивался за Катькой, дочерью Ивана Беспятого, убитого стражниками в нашем селе. Сейчас Катька стоит в сторонке и нет–нет да и взглянет на свое бывшее сокровище.
А вот и Настя. В сердце дрогнуло что‑то знакомое. Дрогнуло и отозвалось другое: «Лена». И всю утреню я думал о Лене. Запели «Спаси, господи, люди твоя». Да, сегодня царский день. Восшествие на престол.
Пали на колени. Первым священник, затем дьякон, и вот все. Пели «победы благоверному императору нашему». Победы! А что нам от этой победы? Землей наделит? Черта с два.
Впереди на коленях — рекруты. Я опять смотрю на Филю: мрачное у него лицо; за все время службы он ни разу не перекрестился.
Шум в церкви — это кончилось пение, и все встали. Сторож подхватил аналой, вынес на амвон. Будет проповедь. Священник хорошо говорит проповеди: иногда со слезой и злобой, если обличает.
Что‑то он сегодня скажет?
И вот выходит. На груди блестит небольшой серебряный крест.