— Не стоит. Пейте чай… Хотите, расскажу новость?
— О которой в записке?
— Та особо. С Настей давно не виделись?
— А что?
— Ничего. Сговорено тихо и мирно.
— За кого?
— Готовьте стихи на свадьбу. Начните так: «У нашего барина, Макара Гагарина», а окончите просто: «Пью я эту чарку за Настю с Макаркой».
— Замечательно. Только меня это совсем не трогает.
— Гагару все еще отчитываете?
— Перестал.
— Напрасно. Это озорство, ей–богу, мне нравится. Пугать пугало, изводить его! Нет, вы… ловко придумали.
Мы рассмеялись. Я подробно рассказал, как своим чтением довожу Гагару до исступления. Он рычит: «Уйди, змей!», а потом снова обещаю ему царствие небесное, и старик утихает.
Соне особенно понравилось, что Гагара, простив почти все долги, вдруг вспомнил старый долг Марье Ручкиной и крикнул Николаю:
— Отдай Марье три рубля. Сними старый грех с отца.
Соня весело хохочет. Она сидит рядом со мной, я слышу ее теплое дыхание, ощущаю запах духов и ловлю себя на мысли, что если чаще буду встречаться с ней, то влюблюсь в нее. Отодвигаюсь, она понимает и не обижается. Она будто не видит. Когда мы напились чаю и я уже собрался уходить, Соня вскользь, будто к слову, бросила:
— Распутин убит.
— То есть как? — опешил я. — Откуда знаете?
— Это мое дело. Ну, довольны новостью?
— За такую… спасибо, Сонечка, — внезапно назвал я ее так и покраснел.
— Придете?
— Обязательно.
Мы пристально посмотрели друг на друга, крепко пожали руки, и я чуть не бегом направился от нее.
— Филя, Распутин убит! — прибежал я на другой день к нему.
Он с размаху вонзил топор в ступу и уставился на меня острым глазом.
— Да, убит, — и я рассказал ему все, что слышал от Сони.
— Собаке и смерть собачья!
— Теперь подумай, куда дело может пойти, — намекнул я ему.
— К тому и пойдет.
— Не зря эти штуки делаешь, — указал я на дере-вянные винтовки.
— Пригодятся.
Мы уселись на верстаке. Сейчас самый удобный момент узнать его мысли. Осторожно намекнул ему на бунт в нашем селе, упомянул про Харитона — вожака и пожалел, что теперь его нет с нами. Филя отвечал резко, пересыпал свою речь бранью. Когда я вновь упомянул про царя и царицу, он, даже не оглянувшись, страшно выругался. И тогда я осторожно спросил:
— Филя, в случае опять начнется, как в том году, ты как?
— А так же, как и ты! — ответил он прямо.
— Правда? — обрадовался я. — Значит… вместе. Эх, жаль, Харитона нет!
— Мы сами большие.
— И злые, — подсказал я. — Но ты, Филя, иногда очень горяч.
— Не бойся.
— Все‑таки, в этом деле, чуть что… а время военное… Не думай, что я не смел, нет, но меня учил Харитон беречь тайну.
— Будем беречь тайну!
— Хорошо, Филя. Хочешь, я тебе принесу одну или две книжки? Запрещенные. Очень понятно напечатано.
— Принеси.
— Ладно. Может, вместе соберемся…
— Еще лучше!
— Ну, Филя, я пойду. Да, вот что… в нашем обществе есть десятский Шкалик. В случае чего ты с ним ни–ни. Он из тех, которые…
— За ноги да в прорубь! — быстро вынес Филя приговор.
Стоят рождественские морозы. Свирепо воет вьюга. В нашей избенке такой холод, что не раздеваемся. В пазах намерз снег,’ всюду иней.
Сегодня вечером ко мне зашел Степка. Он был взволнован. Снял свои очки н, протирая их, прохрипел:
— Ванька при смерти. Пойдем… Семена позовем.
Шагаем через сугробы к Семену и, уже втроем, идем к умирающему другу. Семен на деревяжках еле плетется.
Стучу в окно, густо покрытое снегом. Дверь в сени открывает Ванькина сестра Марфуша. Лицо у нее заплаканное.
Ванька лежит на кровати. Отец его топит голландку, мать сидит у стола. Встречают они нас молча. Я подхожу к Ваньке, Марфуша держит лампу. Вглядываюсь в лицо своего товарища, когда‑то румяное, с веселым блеском в глазах. Сейчас оно бледное, щеки впалые, как бы сжатые тисками. Глаза полуоткрыты. Я тихо окликаю его, но он не слышит. Он смотрит в темный потолок. Лишь частое, со свистом дыхание вырывается из его тощей, прикрытой дерюгой груди.
— Ваня, Ваня, — снова зову я его, низко нагнувшись, — ты слышишь меня?
Чуть заметно дрогнуло его лицо, он открыл глаза, попытался голову повернуть к нам, но не смог.
Спазмы сжали мне горло, и я, боясь, что вот–вот разрыдаюсь, отхожу, уступая место Степке. При свете тусклой лампы синие очки придали Степкиному лицу зловещий вид. Казалось, сама смерть наклонилась над Ванькой и хриплым голосом зовет: