— Уберут Николая.
— Как Распутина?
— Может, и так. Есть слух, будто он хочет заключить с немцами отдельный мир.
— Другого поставят.
— В том все дело, кто его уберет. Если союзники, то они поставят нового, если сам народ, то свое правительство изберем.
— Миша, — спросил я, оглянувшись, хотя никого и не было возле, — скажи, ты в каком‑нибудь тайном кружке бываешь?
— А что? — повернулся он ко мне.
— Я догадываюсь.
— Да. Бываю…
— Кто в нем?
— Большевики, — ответил он. — Понятно?
— Не думай, что раз я в деревне, то ничего и не понимаю.
И я рассказал ему все, что знал, поведал, где я был в тот вечер, когда он приехал, и что там делал.
— Ого, «К деревенской бедноте» читали?
— А ты сам ее тоже читал?
— Давно еще, в Сибири. Книжка хорошая, но вот что ты учти…
— Что, Миша?
— По земельному вопросу в ней говорится только о возврате крестьянам отрезков. Сейчас другая обстановка и другая линия: все земли помещичьи, царские, монастырские отобрать и передать в бесплатное пользование крестьянам.
— И об этом книжка есть?
— Есть и книги, и статьи.
— Не тот ли человек писал их?
— Тот самый.
— Где он сейчас?
— Ленин? — спросил он.
— Да, да, — говорю, а сам первый раз слышу такую фамилию.
— Ленин за границей.
— Ведь он главный?
— Он вожак, руководитель и, как ты говоришь, верно: главный.
— Ленин, — повторил я про себя.
Сруб продавал богатый мужик. У него было несколько участков покупной земли. Низенький, уродливый, с толстым, как бы опухшим носом, он встретил нас довольно приветливо. Осмотрев сруб, мы с братом переглянулись. Сруб подходящий. Сладились быстро.
На обратном пути ехали немного навеселе: после магарыча. Вот она, наконец‑то, та покупка, о которой я так мечтал.
— Теперь, брат Миша, начнем обзаводиться гнездом. Ты сруб купил, я строить буду. А что дальше, покажет жизнь…
Сходил к Филе, к Игнату, рассказал им кое–какие новости, сговорился о перевозке сруба. Оба охотно согласились, — им хотелось познакомиться с моим братом, а Мише тоже необходимо узнать их.
За эту неделю я по–настоящему узнал характер брата и его познания. Он очень много читал и, о чем бы я ни спросил, давал мне точные ответы. Характер у него твердый. Видно, что суровая судьба не сломила его, а, наоборот, закалила. Его, как и меня, печалила наша бедность. И мы планируем с ним, высчитываем, сколько надо вложить в хозяйство, чтобы оно хоть чуть походило на хозяйства других. Из этих разговоров я понял, что Миша после войны вернется домой. Мне было от этой мысли и радостно, и в то же время жалко Мишу. Не хотелось мне видеть его мужиком. Однажды я сказал ему об этом, но он ответил, что надоело мыкаться по людям, что уже немолод он и хочет пожить в своем доме.
Иногда становился он задумчивым и грустным. Мне было жаль его, а спросить, о чем он думает, отчего грустит, — неудобно. Мать тоже замечала за ним это и настороженно посматривала на него. Однажды, когда Миша, посидев так, вышел на улицу, мать подошла ко мне, села и вздохнула. Я прекратил работу, посмотрел на нее. После некоторого молчания она тихо заговорила:
— Сынок, погляди на Мишу. Чтой‑то он, нет–нет, а вроде затоскует.
— Сам вижу.
— Спроси‑ка его, не вздумал ли он жениться?
У меня даже ручка выпала на бумагу. Чего–чего, а такого от матери не ожидал: Миша и вдруг… жениться?
— Что ты, мать! Он всего‑то на один месяц приехал в отпуск. Когда ему с этим делом возиться!
— Чую я, Петька. Есть у него эта думка в голове. Побай с ним, намекни.
— Намекну, — обещался я. — Но я тебя, мать, не пойму. То меня собиралась женить — не вышло, теперь Мишу. Плохо, что ль, с холостыми сынами?
Мать вдруг расплакалась, да какими горючими слезами!
— Что ты, что — ты? — встревожился я. — О чем? Какая ему жена, раз он на войне? Нынче в штабе, а завтра в штыки.
Еще что‑то говорил я матери, но она, видимо, не слушала меня и продолжала плакать. Что у нашей матери на сердце? Слишком много хватила она с нами горя.
— Кончится война, все женимся, — утешаю ее. — Нагоним тебе снох целое стадо.
Наверное, я угодил ей. Она начала всхлипывать:
— Хочу я, сынок, пока жива… как все люди. Какая же я мать — ни одного из вас не женила. От людей стыдно.
И я понял ее, понял ее горе. Мы — ее дети. Нас шесть сыновей. Из них четыре взрослых. И никто не женат. Какое ей дело, что война? И я снова говорю утешая:
— Мамка, никто тебя осуждать не будет.