— Нам‑то теперь как, воевать аль нет? — спросил Степкин братишка, который, вероятно, уже кое‑что слышал от Степки.
— Ребята, я вам рассказал, что знаю, а попадутся бывалые люди, научат, что делать.
— Берегите свою силу! — вдруг прогремел Филя.
— Молодец, — хлопнул я его по коленке. — Вот, ребята, верно, берегите силу. И военное обучение вам пригодится. Скажу прямо: скоро–скоро придет время, когда отечестве! будет наше. В правительстве будут наши люди. К этому дело клонится. А немцу не царь, не вера, а земля наша нужна. Верно, Филя?
— Верно, Петя, не пустим. Немец — упырь! А в своих делах мы и без немца, сами разберемся. Дай поцелую, — кричит Филя, и мы с ним троекратно целуемся.
— Ребята, за русский могучий народ, ура! — проревел Филя.
И рекруты во всю мочь заорали «ура». Филя крикнул гармонисту «Ермака!», и стекла избы задрожали от этой громогласной песни. Потом началась пляска, столы сдвинули к стене. Плясали до тех пор, пока за рекрутами не пришли родные.
Завтра рекрутам ехать.
Встал я утром с головной болью.
Что я вчера говорил рекрутам? Вспоминаю свою речь, и мне страшновато становится. Могут донести уряднику.
Вещевой мешок для Васьки готов. Мать собрала в него все. Так и меня она провожала. Сейчас печет блины.
Самого Васьки нет.
Ударили в колокол. Будет молебен для рекрутов.
Умываюсь, лью себе на голову холодную воду.
— Хорош вчера пришел, — говорит мать.
— Здорово был пьян?
— На ногах‑то стоял, а глаза дурны–ы-ые.
— Кажись, я тебе вчера болтал что‑то, — вдруг припомнил я и смутился.
— Говорил, — девка у тебя где‑то, а уж где, не помню.
Да, да, о Лене говорил, письмо ее читал. О, черт возьми!
— Хороша, что ль, девка аль спьяну приврал?
— Нет, мать, девка хорошая, но я ведь тебе не хотел о ней говорить.
— Мне не хотел?! А кому же, кроме матери?
— Зачем?
— Как, дурной, зачем! Все твои товарищи с женами, а ты неприкаянный.
— Женили одного, мать, и хватит.
— Тот уехал и Пашу увез. Мне сноха‑то в доме нужна.
Вон как рассудила мать.
Вошел отец. Он принес два тулупа. Лицо у отца печальное. Скулы выдались еще резче.
Мне хотелось сказать ему и матери какое‑нибудь утешительное слово, до того было их жаль.
— Вот, отец, пятого сына провожаете с мамкой?
— Пятого, — вздохом ответил отец.
— Еще двое осталось да третий вот я.
Вдруг мать всхлипнула, зарыдала. И так страшно, с таким надрывом и скорбью, что меня за горло словно клещами схватили.
В нужде и голоде, в грязи, в темной избе породила и вырастила нас мать. Сколько горя хлебнула, пока мы подрастали, сколько слез пролила, а вот подросли, начали пристраиваться к жизни — кто пастухом, кто батраком, — всех подмела война.
Я отвернулся к окну и боюсь, что вот–вот сам разревусь. Не слышу, что там причитает мать, что говорит ей отец… А большой колокол звонит часто–часто. Церковный сторож, который тоже провожает третьего сына, словно с горя, в набат ударил.
— Петя, пойдешь на молебен? — слышу голос матери, охрипший от слез.
— Нет, — едва выдавливаю из себя.
Васька вошел улыбающийся, раскрасневшийся. В руках у него кувшин.
— За святой водой ходил? — быстро утерев лицо, спрашиваю я.
Он поднес мне кувшин.
— Нюхни!
— Спасибо, Вася, вчера нанюхался.
— Мамка послала, говорит, опохмелиться.
— Ври, ври, — уже улыбается мать.
Она поставила нам стопку блинов, подала конопляное масло в блюдце.