— Жени–их?! — шагнула Федора и вытаращила на меня глаза, как на чудовище. — Елькин? Моей самой хорошей сестры? Красавицы? Жени–их?! Ма–а-туш–ки! — каким‑то особенным голосом протянула она. — Вы что, белены объелись? Ни с того ни с сего девку за первого встречного…
— Погоди, — приподнялся Костя, — остановись. Не сама ли хватила белены?
— А ты, вояка, лежи. Навоевался, хватит. Видать, тебе сестры не жалко?
— Тебе очень жалко. Прежде чем карахтер свой показывать, ты бы спросила по–людски, кто он, что. Мы олухи, по–твоему? Крикнули тебя, как старшую сестру. Совет в семье держать, а ты…
— Костя, не тревожься, — подошла к нему Анна, — пущай ее! Аль не знаешь? И ты, Петя, не робь. Говорят: большая Федора, а…
— Дура? — подхватила Федора. — За коим чертом и звать дуру? Всякая сноха дурой меня…
Разгоралась ссора. Надо мне что‑то сказать Федоре. Сказать такое, чтобы как‑нибудь смягчить ее. Какими же словами смягчить ее черствое сердце?
— Федора Митрофановна, — назвал я ее по отчеству, видя, что она вот–вот снова закричит на сноху и мать. — Здравствуйте, Федора Митрофановна. Вы видите меня первый раз, и я вас тоже. А дело такое…
— Какое? — перебила она.
— Навек! — брякнул я.
— В своем селе девок нет? Аль никто не идет? — И, обратившись к матери, сказала: — Хоть бы красавец был, а то… одни веснушки.
В жар меня бросило от стыда. По самому больному месту ударила.
— Только веснушки и разглядела, — вступился Костя. — Эх, умна!
— А чего же больше? Может, он богач?
— Вот–вот. Богатством своим ты везде и трясешь, — проговорил Костя.
— Не всем и богатыми быть, — подала голос Екатерина. — Ты сама…
— Что сама?.. — бросила на нее молниеносный взгляд Федора.
— В шоболах ходила.
— Ходила, да не хожу. И своей сестре того не хочу.
Мать покачала головой.
— Эх, дочка, дочка!..
— Ты, мамка, молчи. Ежели бы не сама я подыскала себе жениха, маялась бы, как вон Катька.
— Чем она мается?
— Не знаешь? Говорить при чужом человеке нехорошо.
— Скажи, сестра, скажи, — с укором проговорила Екатерина. — Тебе все одно, что свои, что чужие.
— Будет, — попытался остановить ее Костя. — Что должны вам, это знаем. Погоди, теперь другое время. Расплатимся, и катитесь вы со своим муженьком… Ишь, нахватали опять испольной ржи…
Этот упрек Федора приняла с радостью. Даже подобие улыбки показалось у нее на лице.
— Муж, деверь и свекор на боку не лежат. И сама я… А за кого отдать меня хотели, век не забуду. Сама женишка откопала.
— Скажи, женила его на себе! — не вытерпела Анна.
Я с удивлением посмотрел на Федору. Да, такая заставит жениться на себе. И мне стало смешно. Я понял все.
— Богатство вам, Федора Митрофановна, нужно?
— А чего же в тебе?
— Хорошо. Есть богатство.
— Много ли?
Злобно хотел сказать, что все оно тут со мной, но перебила мать. Пока мать говорила обо мне, Федора села на лавку, поодаль от бедной своей сестры. Мать все ей рассказала, что слышала от меня и от наших людей, которые останавливались у них при поездках в город. Мне казалось, мягчеет лицо у Федоры и ответы ее не так злы.
— Что ж, писарь. Нынче писарь, завтра другой на его место. Все писаря пьяницы.
— Избу себе отстроил.
— Изба и есть изба. Сколько у него братьев? Шесть, говоришь? По углу не хватит. Нет, нет, нет. Вон за Ваську–портного сватают, и отдадим. В своем селе. А то черт знает, где там! Туда и вороны не летают.
— Подальше отдают и то ничего, — проговорил Костя, — а Васька, ох, жених! Глядеть на него срам.
— И тут глядеть не на что.
Мать снова начала ее урезонивать. Говорила, что я в город уеду. Лену с собой возьму.
— Возьмет, а там бросит с дитей, — и тут нашлась Федора.
— Давай‑ка, Петя, закурим, — попросил Костя. — Ну их.
Я вынул коробку с папиросами и начал открывать. Придерживал коробку левой рукой, которую привык всегда прятать в карман. Когда открыл и мы с Костей закурили, я невольно посмотрел на Федору. Посмотрел, и меня словно колом по голове ударило. Она впилась глазами в мою забинтованную руку и тихо, ледяным голосом, ни к кому не обращаясь, спросила:
— Это что у него с рукой?
Глухо и не скоро донесся до меня шепот матери:
— Ра–не–той.
И опять после длительного мучительного молчания Федора протянула:
— Ма–аму–ушки!.. Да он еще и калека.
Я не знал, что делать со своей рукой. Спрятать ее? Но уже поздно. Только почувствовал, как рука вдруг стала неимоверно тяжелой. Что тяжелой? Только одну ее сейчас и чувствую.