Недолго молчал народ. Но теперь кричали те, кто сообразил, что они попадают во второй список. И когда чуть угомонились — кричал только Гагарин Николай да ему вторил раскрасневшийся лавочник Блохин, — Григорий стукнул кулаком по столу.
— Правдиво наше постановление, трудящаяся массыя?
— Чего с нас взять! — откликнулись солдатки.
— Поддерживает нас беднейшее крестьянство? — осведомился матрос и грозно посмотрел на Гагару.
— Поддержим, не упадете, — крикнул кто‑то из мужиков.
Но Григорий не унимался.
— Идет ли поперек революции наш протокол?
— Волки сыты и овцы целы, — заметил пастух Лаврей. — А теперь читай дальше, — кивнул он мне.
— «Учитывая, что в свободной России все равны и не должно быть наживы, открытого и скрытого грабежа, как именно — у одного на едоков земли больше, у другого — многосемейного — меньше, мы, трудящееся и беднейшее крестьянство, постановляем: всю землю, коя отрублена на отруба, душевую землю, коя куплена у кого навечно, землю, приобретенную в поземельных банках, а также церковную и помещичью, соединить в одно и разделить революционным порядком всем поровну, согласно едокам».
Все молчат, даже богачи. В наступившей тишине слышно чье‑то тяжелое дыхание, хруст яблок на здоровых зубах мальчуганов, треск ветвей в саду, — там ребята забрались на яблони дорывать китайки.
Вдруг кто‑то спросил:
— А мельницы?
Григорий удивленно смотрит на меня, как бы говоря: «Ты что же, забыл?»
— И мельницы, дранки, валяльник, чесалки, — добавляю я и вписываю в протокол.
Не успел дописать, как снова подает голос Николай Гагарин:
— Руки коротки!
— У кого? — кричит Филя. — Объясни, гражданин! — И поднимает длинные руки до потолка. — У меня?
— Ого, — смеются кругом, — грабли!
Николай истошно выкрикивает:
— Закон правительства… не трогать землю до Учредительного собрания… читали?
— Все законы читали. — спокойно отвечает Григорий. — Наше дело углублять.
— Погублять хотите, большевики.
— Да, мы — большевики. А вы кто? Трудовая партия кулаков?
— У власти пока наша — трудовая.
— Пока — верно, — согласился матрос, — а завтра она в преисподнюю полетит.
— Ну, это еще поглядим… Бороться будем…
Широкоплечий Григорий складывает на груди руки:
— Слыхали? Бороться! Пойдем! Не гляди, что у меня нога такая. Потрясу тебя… У них, у эсеров, лозунг: «В борьбе обретешь ты право свое!» Только в лозунге не говорят, с кем хотят бороться. Но мы знаем: не с помещиками, а с беднейшим крестьянством. А у нас лозунг другой: «Готовьтесь к новым битвам, боевые товарищи! Под знамя большевиков, угнетенные крестьяне деревень!» Вот наш лозунг, и мы буржуям головы свернем!
Он рассказывает, за что стоят эсеры, как они вместе с буржуазией расправлялись в Питере с рабочими, как хотели арестовать и убить Ленина. Филя перебивает его:
— Голосуй!
— Кто за отбор земли, мельниц и прочего?
И когда поднялись руки и Филя принялся считать, в окно школы испуганно кричат:
— Солдаты скачут!
— Ага! — радостно вырвалось у Гагары, — они сам… проголосуют!
Соня смотрит на меня пытливо и спрашивает:
— Скажи по правде, здорово перетрусили?
— Да нет же. Сначала мы подумали, что солдаты по поводу спирта к нам, глядь, мимо. Куда‑то для реквизиции.
— Давай читать, — кивает она на тетрадь, которую я принес.
— До того ли сейчас, Соня, чтобы пьесы ставить?
— Я так и знала, что ты… трус.
— Пу, это уж чересчур! — рассердился я.
Сарай в саду небольшой, плетеные стены обмазаны глиной, побелены изнутри. Здесь, проходя переулком, почти каждый день можно видеть Соню, сидящую или возле двери сарая, или под яблоней за столиком. В сарае на стенах — разные картинки, фотографии, небольшая географическая карта, фотография, где она снята с братом–офицером.
— Плохо получилось, — говорю я и смотрю на Соню, — не успел переделать.