Повести

 — Ну–с, дети, а кто из вас знает стихи великого Пушкина?

 — Знаем, — ответили мы.

У меня даже сердце зашлось. Я все еще не решил — читать мне или нет?

 — Кто знает «Сказку о рыбаке и рыбке»? — спросил Стогов. — Помните жадную старуху и ее мужа, дурака, простофилю? Старухе мало было корыта, мало хорошей избы, мало хором. Захотела старуха царицей быть и захотела золотую рыбку служанкой у себя иметь. Погубила старуху жадность. Опять осталась с разбитым корытом.

И он сам очень хорошо продекламировал конец сказки:

Долго у моря ждал он ответа.
Не дождался, к старухе воротился.
Глядь: опять перед ним землянка,
На пороге сидит его старуха,
А перед нею разбитое корыто.

Читать Пушкина вызвалась Настя. Она подняла руку.

 — Ну‑ка–с, ну‑ка–с, девочка, что ты знаешь?

 — «Утопленника», — ответила Настя.

 — О–о!.. — воскликнул Стогов. — Читай!

Настя, чуть запинаясь, начала:

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! Тятя! наши сети
Притащили мертвеца».

Потом читала она уже без запинки, но и не повышая голоса. В том месте, где говорится, как в «распухнувшее тело раки черные впились», Стогов так крякнул, будто раки впились в него самого.

И когда Настя кончила, Стогов, совсем уж ни к чему, произнес:

 — Вот и в жизни… раки черные впились.

Я глянул в окна. Рассвет. Завтра выгонять стадо. Пора бы мне спать.

 — Кто еще знает Пушкина?

 — Я! — отозвался сын управляющего и посмотрел на своего отца.

 — Пожалуйста, — расплылся Стогов в улыбке. — Пожалуйста, Юрий Федорович! — назвал он его по отчеству. — Что вы будете читать?

 — Начало второй главы «Евгения Онегина».

 — О–о, это великоле–епно–о!.. — растрогался попечитель.

Сын управляющего провел по волосам рукой и, преодолевая робость, начал, высоко подняв голову:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок:
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мелькали селы здесь и там,
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный запущенный сад,
Приют задумчивых Дриад.

 — Изу–уми–ителыю! — взревел Стогов. — Грандио–озно!

Подбежал к сыну управляющего, обнял его, поцеловал в лоб. Тучный, огромный, вернулся к столу и, обращаясь к батюшке, к управляющему и к народу, воскликнул:

 — «Приют задумчивых Дри–а-ад»! Велик наш Пушкин в каждом слове… «И сени расширял густые огромный, запущенный сад». Это чу–увствовать надо. Кто еще знает Пушкина? Кто еще прочитает его возвышенные творения?

Словно бес меня толкнул. Я поднял руку.

 — Ага! — воскликнул Стогов. — Ну‑ка–с, ну‑ка–с, батенька! Продолжите блестящую картину нашей родины.

Я вышел к столу. Мелькнуло, что всего стихотворения не прочитать: велико. Надо со второй половины, которую очень хорошо знаю. Обернулся к народу. Едва раскрыл рот, как Стогов снова — в который уже раз — воскликнул:

 — «Приют за–адумчивых Дриа–ад»! Читай!

Подняв руку, в тон сыну управляющего, начал я громко, словно бы продолжая:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.

Мельком глянул на Стогова. Опустив голову, он, видимо, внимательно слушал. Глянул на мужиков. У них горели глаза. С затаенным дыханием они смотрели па меня. А я еще громче, еще сильнее:

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам.
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея.
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея…

 — Довольно, довольно! — остановил меня Стогов. — Иди на свое место.

В школе нависла тишина. Лишь слышалось прерывистое дыхание мужиков. Стогов не только не подошел ко мне, но даже не сказал: «Так и в жизни». Вдруг кто‑то сильно захлопал в ладоши. Потом еще, еще. Все, кто сидел и стоял, принялись хлопать. Мне показалось, что я с ума схожу, что мне надо скорее бежать, бежать домой…