Едва успел дописать, как из лесу послышались голоса. Быстро сунув тетрадь и книгу в пещерку, я прикрыл отверстие и сел на бугорке. Снова голоса, затем крик, визг.
— Что там? — испуганно вскочил дядя Федор. — Кажись, бабы!
Голоса слышны где‑то в глубине леса.
— Не волк ли напал? — сказал я. — Как бы Ваньку с Данилкой не загрызли.
— Они на дерево заберутся.
— Это верно, — согласился я и тут же представил, как два волка погнались за Ванькой и Данилкой и как они забрались на дуб и сидят. Волки ходят вокруг, скалят зубы, а достать не могут.
Снова раздался крик. Да, это бабы кричат. Что там случилось с ними? Мы переглядываемся. Не успели перемолвиться, как на опушку леса одна за другой выскочили четыре бабы. Растрепанные, испуганные, платки па головах еле держатся. Они бегут, пригнувшись, к нам. Скоро мы заметили, что у трех из них по огромному мешку. Мешки бьют им по спинам, но они бегут и не бросают их.
Первой добежала сноха Бурлаковых. Она бросила мешок в канаву и молча начала махать остальным, зовя их сюда же.
Прибежали еще три. Последняя была беременная. Две также сбросили мешки в канаву, а третья была без мешка. Она, как добежала, так и села под куст.
— Теперь ее, матушку, пронесет, — указала Степанида на куст и невольно засмеялась. — Вот жара‑то, окаянгцина!
— И откуда они только взялись? — удивилась вторая, поправляя платок. — Как из‑под земли.
— Караулили, видать, — пояснила третья. Указывая на мешки, она обратилась к дяде Федору: — Чего им жалко, гляди‑ка!
— Бабы, эти мешки вы спрячьте куда‑нибудь в кусты аль бросьте в степь, — посоветовал дядя Федор.
— Они в ту сторону подались.
— Верховые, что ль? — спросил дядя Федор.
— Верховые. Двое. Кабы на дрожках — не проехали бы.
Снова из лесу донесся визг. Бабы так и присели. А та, что в кустах была, жалобно застонала.
— Матушки, еще безо время родит! — сказала Степанида.
— А за коим чертом с брюхом ее поперло?
— Н–на, ей как раз веники и нужны. Крапивой, что ль, будет париться?
— А теперь чем? Ни веников, ни мешка. В лесу бросила.
— Дадим ей по два.
С правой стороны леса в степь выметнулось пять баб. Они тронулись куда‑то в сторону, утопая в траве. Они бежали, размахивая руками, и все кричали, хотя за ними никто не гнался. Бабы, стоявшие возле пас, сами еле успев отдышаться, уже смеялись.
— Во–он, кума Марья дует! Ее на стоялом жеребце через неделю не догонишь.
— За ней никак Натаха Долговяза. Ба–атюшки, как скачет! Небось все голяшки ей травой обшмыгало.
— А чью‑то чуть–чуть видно.
— Марфутка. Ей что, лягет в траву, и не видать.
— Куда же их понесло?
— Прямо к оврагу, в ивняк.
— А мешки‑то где у них?
Мешков, верно, у них не было. Это плохо. И мешка жаль, если он хороший, и по мешку узнают — кто ходил в лес. Тогда штраф.
— Много там вас было? — спросил дядя Федор.
— С десяток, — ответила Степанида.
— Э–эх, вы! Десять дур не могли управиться с двумя! Вы бы как‑нибудь за лошадей, да глаза им хлестать. А то стащили бы объездчиков, да вениками по заду. Выпарили бы их, как следоват.
— За это в каталажку!
— Какая каталажка! Нынче время такое: наш брат, мужик, барских кобелей на кол сажает!
Еще выскочили три бабы и два парня. Они тоже бежали к нам. Через некоторое время из леса показались двое верховых.
— Бабы, бегите! — крикнул дядя Федор.
Бабы упали в канаву и замерли.
— Ну, тогда лежите тихо… Петька, пойдем!
Куда зовет меня дядя Федор? Хотя вины за мной и не было, но я испугался не на шутку. Старик быстро зашагал навстречу верховым. Они свистели, улюлюкали, грозили нагайками, а три бабы и два парня ударились теперь по направлению к нашему стойлу. Верховые ехали уже шагом.
Старик остановился, опершись на дубинку. Я стал рядом.
— Ты кто? — подъезжая, крикнул первый, с черной бородкой, с горящими глазами. Гнедая лошадь его грызла удила.
— Я, родимы, кто? Я — пастух. А вы кто?
— Не видишь? Объездчики!
— А–а, объездчики! Лес, что ль, караулите?
— Караулим, старик. Баб гоняем. Веники воруют.
— О–о, бабы — они, как коровы, баловливы. Все бы им веники, все бы париться, — проговорил дядя Федор.
Объездчики, видимо, непрочь были еще перекинуться словом.
— Ягоду тоже рвут, траву мнут.
— И ягоду порвут эти бабы, — согласился дядя Федор и будто совсем рассердился: — Траву тоже помнут.