Скучно сидеть в открытом поле на меже. В степи все‑таки лучше. Там сидишь или под кустом возле леса, или на стойле, где в пруду хоть покупаться можно. А тут — чистое поле, высокая местность, и ветер какой‑то едучий. Мы с Ванькой, поглядывая в степь, которая совсем недалеко, начали было проситься у дяди Федора. Но старик сердито обругал нас теми словами, которыми мы сами выучились ругать коров. От нечего делать принялись под высокой межой копать печку. Сверху дубинкой проткнули дырку. Это — труба. Сухой полыни вдоволь.
Тоскуя по степи, где теперь наши сверстники собирают ягоды и ловят перепелов, мы с Ванькой заложили в печурку траву и зажгли. Долго не тянуло. Ванька, как знаток дела, пояснил, что она «не обогрелась». Верно, скоро потянуло, и дым пошел вверх тонко, как из трубки дедушки Сафрона. Мы легли на межу под дым и вдыхали его. У нас уже кружились головы. Потом принялись играть в дубинки.
Данилка занят своим делом: он ищет клад. Его мечта — найти чугунок с золотом. Клады он ищет всюду: и в степи, и на лугах, и у себя в огороде, а теперь вот в поле. Его манят высокие курганы. Дать бы ему волю да острую лопату, он бы раскапывал эти курганы день и ночь. Ни одной норы зайца или суслика не пропускал, чтобы не засунуть туда дубинку. Особенно привлекали Данилку аккуратные неглубокие норки паука–тарантула. Он шарил в них стеблями полыни, пускал туда дым из цыгарки, взяв ее в рот огнем, и когда выползал оттуда потревоженный тарантул, Данилка убивал его и ругался.
— Я‑то думал — клад!
Вот и сейчас сидит на загоне, копается. Мы решили подойти к нему, посмотреть. Он не подпустил нас шагов за пять. Погрозился, шепнул:
— Сейчас появится.
Клад у него обязательно должен почему‑то сам «выйти», «появиться». Мы стояли поодаль, смотрели, как он то опускает в дыру палку, то вынимает и внимательно исследует ее конец.
— Брось бездельничать! — крикнул Ванька.
— Чего вы понимаете! — рассердился Данилка. — Послушайте, как звенит.
Мы подошли. Он опустил конец дубинки в дыру. Это был продух в сусликовое гнездо.
— Приложи ухо, слушай, — сказал он мне.
Я лег, прислонившись ухом к дыре. Данилка начал стучать концом дубинки.
— Слышишь?
— Да, слышу, — удивился я. Действительно, дубинка ударялась во что‑то металлическое.
— Ей–богу, тут клад.
Лег и Ванька. Тоже слушал и тоже согласился, что «там что‑то звенит». Наше подтверждение совсем взволновало Данилку. У него горели глаза. Дай ему лопату, он вырыл бы тут колодец. Но лопаты нет, копать дубинкой — все дело испортишь. Он от кого‑то еще слыхал, что клад «дается только ночью». И не просто, а с разными препятствиями. Главное — не обойдешься без чертей. Эти, прежде чем отпустить клад, порядочно поиздеваются, постараются обмануть человека, будут добиваться, чтобы он оглянулся назад. А уж раз оглянулся, тут загудит клад обратно в землю.
«Сочиню про Данилку басню», — решил я. И тут же сложил:
Мы оставили кладоискателя и пошли к старику. Он навивал кнут.
— Есть хотите?
— Хотим, — ответили мы. От еды никогда еще не отказывались.
— Возьмите хлеб в кошелке.
Закусывали молча. Обиделись на хозяина. Сколько ему ни угождай, сколько пи приноси из леса лык, из ивняка прутьев, — все попусту. Куда бы пропали эти коровы! Мы и сбегали бы всего на часок. Только посмотреть и обратно.
— Даст еще четвертную и дьявол с ним, — проговорил старик, как бы продолжая с кем‑то спор.
Мы знали, о чем бормочет старик. Он продает свою душевую землю, — «душу». Всю весну ладится он, постепенно уступая. Сначала говорил о трехстах, потом сбросил с третьей сотни двадцать пять рублей, потом сорок, а дальше уже сбрасывал по десятке, по пятерке.
— Ты ровно за двести отдавай, — лукаво подмигнув мне, посоветовал ему Ванька.
— Нет, за такую цену не отдам, — уперся старик.
— Бери, пока дают, — серьезно заметил Ванька.
— К Гагаре схожу.
— Гагара пять душ нахватал. Не справится с работой.
— Не уступлю, прохвосту, за двести.
— Уступи, дядя Федор. Десятку набавит, и уступи.
— Не пойду на красненькую. Разь вот на двадцать…
— Тринадцать даю, уступишь?
— Нет.
— Пятнадцать?
— Нет.
— И не надо, — отказался Ванька. — Даю двести пятнадцать, а ты ломаешься.
Тут дядя Федор понял, что Ванька смеется над ним. Но не обиделся и рассмеялся.