Теперь, когда они углубились в лес, Лешка пошел впереди. Он всматривался в приметы. Если Лешка вздумает от него убежать, он один найдет к ним дорогу. Сил у него совсем не осталось, еле поспевал за Лешкой, а тот поглядывал на солнце, все прибавлял и прибавлял шаг, все неохотнее останавливался на отдых. Покрякивал:
— Шевелись! Не ночевать же из-за тебя тут!
— Далеко еще идти, Лешенька?
— Будто не знаешь? У самолета наш табор.
— Иди потише, Лешенька.
— Что ты — «Лешенька, Лешенька»! Ребенок я, да?
— Всегда так звал, — растерянно пробормотал Антон.
— А теперь не зови! — отрезал Лешка.
Когда Лешка терял направление, он, оставив Антона, шел в сторону или возвращался назад, разыскивая заметки. Антон напряженно вслушивался в шум его шагов: ему все казалось, Лешка не вернется, растворится в темной зелени леса.
С наступлением сумерек ориентироваться стало совсем трудно, и Лешка окончательно сбился с дороги.
— Давай подождем до утра, — робко попросил Антон.
— Можешь ждать, если хочешь, чтобы медведи съели.
Антон смекнул: трусит. И оттого что он боится, Антону стало легче, он будто скинул с себя тяжесть его жесткой власти.
— Огоньку разведем, Лешенька. — Антон сел. — Где твои корешки-то? Перекусим.
— Корни ты все уже слопал! Из-за тебя я целый день голодный. Вставай!
— А куда пойдем? Ты знаешь куда?
Лешка, конечно, не знал. Стало совсем темно: в сплошной черноте леса лишь кое-где полосками белели березы.
— А вы куда ходили? — спросил Антон.
— Петли ставили.
— Какие петли?
— Помолчи. Слышишь?
Тихо-тихо шептал лес. В кроне над головой цвикала птичка. Вдали доносился звук особый, не лесной. Антон приложил ладонь к уху. Вроде бы позванивало железо; дребезжащий, несильный звук увязал в тихом шуме деревьев.
— Теперь найдем! — Лешка шагнул вперед, отводя в стороны ветви.
Звон железа на время прекращался, и они останавливались, ждали, потом снова шли, спотыкаясь в темноте. Антон еле передвигал ноги. Колючие ветки лезли в глаза, царапали щеки.
— Огонь! — крикнул Лешка и, уже нимало не заботясь, следует ли за ним Антон, побежал в темноту, просверленную мигающим огоньком.
Антон за ним не погнался, наоборот, пошел медленнее. Что ждет его у этого огня? Увидит ли он Мартына Семеновича? А если увидит, что ему скажет? Что скажут ему они? Будут ругать? Совестить? Пускай. Разве он виноват, что заблудился? Попенять им: бросили, мол; слезу пустить… Размякнут.
В лесу кажется: огонь горит где-то далеко-далеко; думаешь, до него идти да идти, а сделаешь несколько шагов — вот он, рядом. Антон протиснулся сквозь молодой сосняк и остановился, прикрыл ладонью глаза. Огонь пылал, раздвигая темноту, гонял по фюзеляжу и стеклам самолета рыжие сполохи. Шагах в пяти от огня, под толстыми соснами, темнел зев односкатного балагана; возле него на пилотском кресле, извлеченном из самолета, сидел Мартын Семенович и что-то строгал. За костром, перед плоским камнем, стоял на коленях Жаргал, постукивая по жестяной посудине.
Антону никто не сказал ни слова, ни полслова. Он стоял, втянув голову в плечи, ждал первого удара, боялся этого удара и в то же время хотел, чтобы все произошло как можно скорее. Стоял так, может, минуту, может, две; изнемог, сел на кучу дров, украдкой глянул на Мартына Семеновича. По-прежнему занимался своим делом Мартын Семенович. Вот он спихнул с колен мелкую стружку, наклонился, что-то разглядывая в траве; лысина склоненной головы отсвечивала, как хромированный бок самовара, и Антону внезапно захотелось треснуть по ней чем-нибудь поувесистей, чтобы Мартын Семенович заорал лихим матом, схватился за голову руками…
Из балагана выполз Лешка, что-то прожевывая, спросил у Мартына Семеновича:
— Ложки вырезаете?
— Пробую… Ты бы корней накрошил, супу сейчас наварим. К корням рогоза прибавка есть — корни кипрея.
— А какие они?
— Посмотри, там вон лежат. Ты видел на опушках, на полянах высокие такие стебли, сверху почти без листьев, усыпанные лиловато-красными цветочками? Это и есть кипрей, а еще по-другому его называют иван-чай.
— Так его здесь, недалеко, полно.
— То-то и оно-то. Стал я припоминать, что съедобного в тайге имеется, рассказал про кипрей Жаргалу. Он пошел и накопал. Это знатное растеньице. Лист раньше заместо чая потребляли, а молодые, неокрепшие корешки — та же капуста.