Пауза.
— А потом как-то оказались мы с ним в одной группе на берегу. Шли по набережной — дело было где-то в Африке, — он мне и говорит: «Вот я поражаюсь все-таки некоторым. Собак жалеют, птиц. Рыбу норовят расплодить, деревья берегут. Но только все вроде у себя под боком. А человеку почти всюду плохо. И близко, и далеко. Там болеют, здесь недоедают, там война, здесь вулкан проснулся. Или эпидемия. Или просто бедность от неумения взяться. Бедствующих-то, голодных попросту, миллионы, может, даже сотни миллионов. А ты, собачья защитница, на шикарном судне плаваешь, и ни рубля, заметь, на этих бедствующих. Как же так? Там ведь и дети, которым есть нечего, и больные… Как же ты все время в новеньких лифчиках бегаешь?» «Замолчи, — я ему говорю, — не твое это дело, в чем я хожу…» «Вот тут, — говорит он, — и договорились. Твои одежки — не мое, конечно, дело, с этим согласен, ну а моя совесть — твое дело? Я не знаю, чего ради ты в море пошла, а ты меня не тревожь, ладно? Уговорились? И еще, — говорит, — для ясности: не подумай, что я к тебе клеюсь. Не для меня ты. Тут ясность нужна. Я тут работаю. И ты тут работаешь. А совесть мою ты лучше не трогай. Какая ни есть, а не грязней твоей».
Пауза.
— А вообще-то он почти во всем прав, — говорит она.
И опять пауза, а потом, повернувшись, ко мне всем телом приникая:
— Слушай, Егора, я в Плимуте письмо получила. Человек один есть, он живет рядом с Володей. Он пишет, что с Володей неладно… Желтый весь стал. Слушай, что делать?
Как странно, как все странно. Без всякой надежды найти, я потерял тогда Настю, встретил ее вновь случайно, но встреча эта ничего не прояснила, хотя я сейчас стою рядом с Настей и, кажется, даже обнимаю ее. Вовка занозой сидит во мне, сидит много лет, но именно теперь, когда я нахожусь у черта на рогах и судно уходит все дальше и дальше, я узнаю о том, что Вовке, быть может, именно теперь могла бы понадобиться моя помощь! А ведь я все последние годы — пять? десять? — был наготове.
Должно быть, у Калашникова еще во время войны образовалась вторая семья, оттого-то несколько томительных лет и игрался этот спектакль: больная родственница Веры Викторовны, якобы необходимость ухода за ней, бодрые письма, а Юрий Леонидович с Вовкой время от времени с неохотой поселялись в стылую довоенную квартиру Калашниковых, чтобы скорее с облегчением ее покинуть. Вовка отправлялся к нам, а Юрий Леонидович в свои командировки, во время которых он никуда не уезжал. Быть может, тот спектакль именно для нас с бабушкой и игрался, но это такие же мои предположения, как то, что стройная женщина, с которой я видел как-то Юрия Леонидовича, жила неподалеку от нас, и то, что именно к ней он и уходил. Возможно также, что никакой тайны на самом деле и не было и Юрий Леонидович не скрывал от Веры Викторовны истинного положения вещей, как возможно и то, что ее нежелание возвращаться было инстинктивным, поскольку, вернувшись, она встала бы перед необходимостью решать то, что, находясь вне Ленинграда, она могла от себя оттолкнуть как несуществующее. Однако нет ничего невероятного и в том, что она согласна была делить Юрия Леонидовича еще с кем-то. Иначе как же тогда появилась Настя? Но все опять-таки в предположениях. Для бабушки же Марии Дмитриевны существовала только Вера Викторовна. И когда Калашников ездил на Урал, для бабушки наступал праздник. Бабушка считала дни до его приезда, а когда он появлялся, залучала его к нам. Как она там? А как у нее? А почему, а когда… Как странно! Никогда не видевшись с Верой Викторовной, она воистину с ней дружила! И это ни разу не слыша звука ее голоса!