— Знаем, — проворчал старичок. — Раз в неделю выходит, а остальное время меню редактируете…
— Точно! — с наслаждением подтвердил редактор.
И он тепло, не обидно рассмеялся. Мальчик явно не страдал манией величия.
— Сухоруков Николай Порфирьевич, — буркнул старичок. — Судовой врач.
Буфетчица, молоденькое длинноногое существо, в это время принесла ему второе.
— Не Сухоруков, а Сухофруктов! — шепотком пискнула она.
— Кыш! — заворчал врач, с трудом отводя от нее глаза. — Кыш! Детям не вмешиваться!
И он уставился сквозь очки на меня. Редактор тоже поглядывал, подъедая суп. Я им что-то невнятно сказал о том, что я вроде бы пассажир.
— Ладно, — сказал старичок, — не хотите говорить — не надо, мы и сами читать умеем. — Он встал и подошел к какой-то большой ведомости, лежащей на боковом ненакрытом столе, и нацелил на ведомость очки. Лицо его сразу приняло озабоченное, даже несколько суровое выражение.
— Зачем же вы нас разыгрываете? — укоризненно произнес он, садясь на место.
Дурацкое положение начинало меня донимать. А если бы там было написано, что я глухонемой, ты бы и этому поверил? — подумал я. Слава богу, хоть редактор вел себя как человек. Ему было вполне достаточно того, что я сказал. И вообще, кто кем себя считает, как бы говорил его вид, тот пусть тем и будет.
В кают-компании было тихо, половина мест пустовала. Если бы не два моих совсем не выглядящих моряками соседа, то обстановка в кают-компании показалась бы мне очень знакомой по воспоминаниям молодости. Видимо, везде на нашем флоте — и на военном и на торговом — офицерские кают-компании одного стиля и нормы поведения и тут и там примерно одни и те же, ведь все морские учебные заведения в России — родственники, все они пошли когда-то от Навигацкой школы. Опрятный вид, негромкий разговор, небольшие порции еды. Ничего не трогая на столе, я ждал, чтобы буфетчица принесла второе. Фарфоровая супница стояла без дела, дымя тихонько в проушинку крышки. Открывать крышку и заглядывать, что там, я не стал, аппетита не было, — давние, когда-то лишь краешком задевшие меня привычки возвращались сами собой. В том кругу лейтенантов, где я вращался, считалось, что офицер должен неустанно за собой следить. Старичок, поглядывая на меня, явно порывался что-то сказать, но сделать это свободно было уже не под силу. Наконец он не выдержал:
— Все-таки что-то есть надо. Вон сухариков хоть возьмите! Или… качки боитесь?
Какая качка? — подумал я. Никакой качки не было.
— Но хлеб более вкуснее, — сказал молоденький редактор.
Он чем дальше, тем больше приходил в хорошее расположение, то ли вспоминая что-то про себя, то ли его веселил доктор.
— А сухари более тверже, — добавил он.
К концу обеда редактор уже не мог спокойно сидеть — он мягко, в подбородок хохотнул и выскочил из-за стола.
— Впервые его вижу, как и вы, — словно бы присоединяя и свой голос к моему осуждению редактора, сказал врач. Но я-то ни капли никого не осуждал. Напротив. Если бы мне в возрасте этого юноши повезло так, как повезло ему — плыть на Канары, на Азоры, в Канаду, — так я бы, наверно, на руках ходил и песни горланил. Куда-то ведь надо девать свою радость?
Выходя из кают-компании, я тоже заглянул в судовую роль. Калашникова Анастасия Юрьевна значилась на «Грибоедове» администратором ресторана.
С Калашниковыми мы встретились в сорок пятом в Ленинграде. Юрий Леонидович оказался похожим на слона: просторный серый костюм, плоские бледные щеки, по-слоновьи спрятавшиеся в складках кожи глаза. Калашников норовил без необходимости не передвигать ног, а передвигая, был осторожен, тоже как слон. Такой не наступит на спичечный коробок и не зацепит ногой шнур.
— А не могла я видеть вас в кожаных крагах? — спросила, вглядываясь, бабушка Мария Дмитриевна.
Из складок кожи вынырнули лукавые слоновьи глазки.
— Да вспомнила я вас! — сказала бабушка. — Не всегда вы были таким важным ученым… Ах, каким же вы были щеголем!
Веры Викторовны Калашниковой в Ленинграде не оказалось: она осталась в эвакуации ухаживать за какой-то родственницей. Эта родственница, объяснила мне Мария Дмитриевна, и до Урала-то четыре года назад добралась еле-еле. Мне эти подробности не запоминались, достаточно было того, что в Ленинграде оказался Вовка Калашников. Юрий Леонидович часто уезжал. Когда он уезжал, то Вовка переселялся к нам.
И для нас с ним наступала другая жизнь.
На эти дни Мария Дмитриевна переходила в комнату Маши, а мы с Вовкой становились хозяевами другой. Мы обязательно что-то сразу передвигали, переставляли, на дверь накручивали бечевку, для входа в нашу комнату Маша и Мария Дмитриевна должны были выучить пароль, в глубину же комнаты, к закутку за шкафом, запрещалось подходить даже с паролем. Там у нас находился тайный склад. Закрыв «штаб», то есть невозможно запутав и запетляв на дверной ручке бечевку, мы отправлялись на боевые операции. Что можно было найти в подвалах, на свалках, на чердаках в Ленинграде осенью сорок пятого? Мы с торжеством тащили домой противогазы, заржавевшие аккумуляторные фонари, погнутые каски. На свалках в те времена валялись бронзовые подсвечники, фарфоровые лампы, куски мраморных статуэток. Перешагивая через все это, мы искали зенитные гильзы и осколки бомб.