Несколько дней мы упоенно играли в войну, а потом вдруг безветренный теплый октябрьский вечер, и мы сидим на корточках у пруда в Таврическом саду и стараемся прутиками выловить что-то из воды, и между нами идет самый важный в жизни разговор — не помню только, о чем он. Но ясная темень пруда, и алюминиевый блик утопленной ложки на дне, и сказочный шорох дубовых листьев, и черный остов осыпавшейся оранжереи — все это сливается с ожиданием какого-то удивительного нового счастья, и даже когда я издалека вижу — нет, не вижу, конечно, а слышу, чувствую, — что Мария Дмитриевна, сидя на скамейке на другой стороне пруда, глядя на нас, беззвучно плачет, это состояние счастья не пропадает, напротив, приобретает сливающийся со всем остальным смысл. Я вглядываюсь через разделяющий нас пруд в одинокую фигурку бабушки и, перестав слушать Вовку и отведя его рукой, словно обойти уже нельзя, нет времени, бегу, и за мной шуршат и тукают шаги Вовки, а когда мы подбегаем, щеки у нее уже сухие, и Мария Дмитриевна, стараясь говорить с нами как ни в чем не бывало, сразу принимается читать вслух «Гаргантюа и Пантагрюэля», и мы, прижавшись к ней с двух сторон, видим, вероятно, что-то вроде кинофильма, потому что уже потом Вовка вдруг на берегу того же пруда признается мне, что когда он смотрит на воду, сидя на скамейке, то видит высунутый толстый язык огромного толстяка, на который двумя ложками размером с лопату два маленьких человечка льют соус, а на вилке у толстяка целый баран. Это иллюстрация из того издания. Время было такое — по помойкам валялся ампир, а идя с нами в сад, Мария Дмитриевна захватывала подмышку книжки с гравюрами Доре.
Еще до приезда в Ленинград было решено, что мы с Вовкой будем учиться в одной школе: действительно в классе Вовки для меня было оставлено место. Народ в Ленинград прибывал. В школе я узнал от кого-то, что меня в эту хорошую школу не нашего района приняли по блату, потому что Юрий Леонидович — член-корреспондент Академии наук. До этого ни Вовка, ни бабушка мне этого не говорили. Или я не запомнил?
Мы с Вовкой учимся в одном классе, учимся почти вровень, но иногда с Вовкой бывает что-то странное — он замыкается. Это у нас дома он начал рисовать. Нарисует что-нибудь — и полдня не прикоснись к его рисунку, глаза выцарапает. Что-нибудь спросишь у него — он не слышит и, выставив язык, подрисовывает. Отойдет, посмотрит и опять подрисовывает. И если здесь его заденешь — может потом сутки не разговаривать. Не то чтобы злится, а как бы нырнет вглубь и оттуда тебя не слышит. А потом снова вынырнет — и мы с ним опять идем за осколками. Или уезжаем далеко от дома на трамвае. По Литейному тогда ходила «двадцатка», и вот мы сидим с ним в полупустом к концу маршрута трамвае, громко объявляя следующую остановку: мы уже знаем названия всех. Кондукторша посмеивается, мы ее развлекаем, но какая-то женщина с мягким лицом, перед тем как выйти, подходит к нам и тихо говорит:
— Зачем вы это делаете? Посмотрите, ведь над вами смеются.
И мы выскакиваем на первой же остановке, уши у нас горят, — перед нами косогор у Озерков, безлюдные холмы, спускающиеся к воде, осень. Листья уже опали, и вдали, за озером, сквозь сосны просвечивает белое пятно церкви. Мы уходим от трамвайных рельсов, туда, где только ветер и откос горы, и бродим долго, и Вовка вдруг говорит:
— Егора… Давай всегда…
Может, потому, что я из него не тянул, чтобы он договаривал, он договаривал сам. И тут, когда мы снова сели в трамвай, он договорил. И я его слегка стукнул в плечо, потому что и так было ясно, что мы всегда будем вместе.
На пассажирском судне таких размеров я был впервые.
Лифты, музыкальный салон, два ресторана. И если петляешь по судну без дела — через каждые пятьдесят шагов бары. Но весь первый день меня тянуло на палубу. За Кронштадтом раздвинулись берега, ровней, утробней стал существующий отдельно от тишины гул наших двигателей. Остро щемящее чувство ожидания наполняло меня. Путешествие! Настя.