Любящая жена, она почувствовала, что ему не до разговоров, лучше потом, когда он немного придет в себя.
— У нас готовятся большие перемены… — выдавил он.
— А тебя они коснутся? — не удержалась она.
— Очевидно. Посмотрим…
Она пыталась его отвлечь, рассказывала, перескакивая с одного на другое, что делала в его отсутствие, как ей его не хватало. Днем, на работе, еще как-то можно было выдержать, а по вечерам становилось невыносимо.
Даже ужин, который она приготовила к его приезду, показался ему не очень вкусным: проглотил несколько кусочков и отодвинул тарелку.
— Ты не болен? — спросила она обеспокоенно.
— Да нет… Просто после такого пути как-то не по себе, всего ломает… Да и ночью я плохо спал…
— Может, у тебя неприятности в объединений?
— И это тоже. Меня в какой-то степени все это тоже коснулось. Я не ожидал, что все произойдет так скоро…
— А для тебя это будет лучше или хуже?
— Я не знаю, — признался он наконец в том, что его сильнее всего угнетало.
Больше к этому не возвращались.
Он подсел к телевизору и рассеянно смотрел какую-то пьесу, не зная даже, о чем она, почему ее герои с ума сходят от ревности. Следил за движениями актеров, не воспринимая смысла.
— Я боялась за тебя, — услышал он издали голос жены.
— Почему?
— Ведь ты все время среди чужих людей… один…
— Но это же не чужие люди!
Он извинился, сказав, что чувствует себя неважно, и довольно рано лег спать. В полудреме ему показалось, что он лежит в своем маленьком длинном будапештском номере, а снизу, с первого этажа, доносится заунывная мелодия цыганского оркестра и убаюкивает его.
В утомленном сознании возникла знакомая картина — венгерская степь, залитая солнцем, зеленая трава, словно промытая дождем, и чистое, безоблачное, прозрачное голубое небо. Подгоняемый легким ветерком, летает белый пух — то ли от одуванчиков, то ли от пырея, — летает и кружится в прогретом солнцем воздухе, собираясь густыми хлопьями, и падает, словно снег, с бездонного неба…
Чувство усталости не проходило. Казалось, оно сдавливает горло, спутывает ноги, мешает двигаться. Надо избавиться от него, собраться с духом, обрести силы, чтобы суметь защитить себя от обвинений и закулисных интриг. Не может же он молча смотреть на все это, соглашаться со всем, что бы кому ни вздумалось делать за его спиной…
Раздались аплодисменты, это сидевшие за длинным столом давали понять, что они со всем согласны, а генеральный директор, которому солнце все еще било прямо в лицо, передавал бывшему директору подарок главного управления — объемистый сверток, несколько раз перевязанный серебряной ленточкой, и букет красных гвоздик.
Хлопали долго, Бендл тоже присоединился, а Нейтек усердствовал больше всех, пока аплодисменты не начали мало-помалу стихать и не прекратились.
Бывший директор стоял около генерального — казалось, он немного взволнован. Когда он благодарил за добрые слова и подарки, его голос был спокойным. Говорил он кратко и по существу: он желает всем, а прежде всего — новому директору и его сослуживцам, успешно продолжать начатое дело и удачи во всем.
Нейтек, сидевший напротив, кивал головой, как китайский болванчик, будто слова бывшего директора адресованы ему одному.
Бендл решил не смотреть на него, отвернулся немного в сторону, но все же было видно, как Нейтек ерзает и, устремив взгляд на директора, жадно ловит каждое его слово.
Оленька принесла высокую стеклянную вазу, и букет гвоздик стоял теперь перед бывшим директором, а сам он тем временем опустился на стул и как-то съежился, будто хотел стать совсем незаметным. Он снова был похож на того человека, которого Бендл застал здесь, вернувшись из командировки.
Неожиданно кто-то напротив поднялся, с грохотом отодвинув стул.
— Я хотел бы присоединиться к тому, что здесь уже сказано… что так метко определил наш генеральный директор… — услышал он взволнованный голос Нейтека. — В первую очередь я хотел бы отметить стремление… — на какое-то мгновение Нейтек заколебался, не зная, как лучше назвать бывшего директора, — …усилия нашего прежнего руководителя, — нашелся он, — направленные на то, чтобы у нас не доходило дело до конфликтов, чтобы все, что только возможно, сглаживалось и разрешалось спокойно, по-хорошему. Он никогда не прислушивался к разным сплетням и огульным обвинениям — их ведь всегда хватало… Я хотел бы от всех нас выразить ему нашу глубочайшую благодарность.
И это говорил тот, кто никогда не мог вспомнить имени директора, а за глаза высмеивал его, распространял о нем нелепые слухи и каждый раз не забывал заметить, что старому человеку уже пора на заслуженный отдых.