— Всю эту неделю я ужасно скучала по тебе, — сказала она виновато. — Но мне нельзя было отлучиться из дома. Мама заболела.
Я страшно мучился все эти дни, воображение подсказывало мне невесть что, но ее объяснение меня вполне удовлетворило, особенно когда она добавила, что мама, очевидно, просто переутомилась и если она несколько дней полежит, то вскоре станет на ноги.
Я почувствовал облегчение, да и как могло быть иначе — я вижу ее, мы снова вместе.
— Давай уйдем, пока никого здесь нет, — предложила Виола.
Мы взялись за руки и, огибая лужи, пошли к тиру. За тиром была тропинка, которая вела на кладбище.
За низкой каменной стеной вздымались кресты и мраморные надгробья, поросшие мхом, обветшавшие, потемневшие. Большинство могил на кладбище заросло травой, словно живые давно забыли своих мертвых, а может быть, просто не осталось никого из тех, кто мог бы позаботиться о них. Только около стены был насыпан свежий холмик, прикрытый увядшими венками с траурными лентами.
Здесь было тихо, спокойно, безлюдно, только из церкви доносились заунывные песнопения да глухо звучал орган.
Мы прохаживались по расчищенной центральной аллее кладбища и читали на памятниках имена усопших — в основном тут хоронили жителей нашего предместья. Здесь, за каменной стеной, ограждающей их от жизни, от городского шума, от человеческих страстей, закончилась их земная жизнь, здесь, под простыми крестами и памятниками, покоились останки ушедших вкупе с их мечтами и надеждами.
Мы остановились у могилы, где погребены мои предки — дедушка, бабушка, дядя и отец, умерший десять лет назад. Я смутно помнил его высокую сгорбленную фигуру и добрые, все понимающие глаза. Я рассказал о нем Виоле. Она внимательно выслушала меня, погрустнела — огорчилась вместе со мной его столь раннему уходу из жизни.
— Все наши похоронены не здесь, — сказала она мне. — Мамины родные похоронены в Моравии, в той деревне, где я родилась…
Потом мы сидели на ступеньках покойницкой, подставив лица солнцу, и вслушивались в нарастающий шум — служба закончилась, и прихожане повалили на площадь.
— Хочешь, я расскажу тебе о наших? — предложила Виола.
Я кивнул.
Она интересно рассказывала о родной деревеньке, о церквушке, куда стекались странствующие богомольцы, о бабушке и дедушке, до изнеможения работавших на небольшом клочке земли, чтобы скопить деньги и купить лошадь, на которой дедушка стал ездить на заработки. Рассказала, что Эмча в восемнадцать лет выскочила замуж, а уже через год разошлась: ее муж оказался прощелыгой, только и знал, что хлестать водку, и, верно, пропил бы все, не собери он однажды свои пожитки и не уберись восвояси, так что она даже обрадовалась…
— Мальчик, которого в воскресенье ты видел у кегельбана, — сын Эмчи. Он рос у тети, а теперь поживет у нас, пока Эмча снова не выйдет замуж. За ней всерьез ухаживает один кондитер. Нашим он нравится. Отец говорит, только сначала нам надо стать на ноги и расплатиться с долгами…
Я слушал, положив голову ей на плечо, и чувствовал себя прекрасно. Мы забыли, что находимся на кладбище и что сзади нас покойницкая, где, возможно, кто-то уже ждет своего погребения.
Когда на центральной аллее показались люди — многие заходили из церкви на кладбище навестить могилы своих близких, — мы спрятались за покойницкой и стали там целоваться.
— А мне нравится целоваться на кладбище, — сказала Виола с вызовом.
— Верно, — поддакнул я. — Для такой любви, как наша, все места хороши.
— И церковь?
— Церковь хороша только для тех, кто женится, — ответил я.
— Вчера под утро мне снилось, что я выхожу замуж, — вспомнила она. — Я была в свадебном платье с фатой, в волосах — розы; все подходили, поздравляли меня, желали мне счастья, и я всех целовала. Правда, говорят, что сны про свадьбу не к добру.
— А за кого ты выходила замуж? — спросил я.
— Не помню, — засмеялась она. — Скорее всего, за тебя.
Слабый ветерок шелестел в длинных, склоняющихся до земли ветвях старых плакучих ив.
— Наши будут искать меня, — вдруг вспомнила она. — Наверное, они уже пошли домой.
Мы вернулись в толпу людей, снующих между палатками, но ни родных Виолы, ни моей матери там не нашли. Только парни из нашей компании то и дело выныривали из толпы, подмигивали мне, с постным видом ухмылялись.
У тира народу было немного, мы подошли, я нерешительно взял в руки духовое ружье. Потом все же решился, прицелился и с ходу попал в жестяную фигурку. Лотом еще — и снова удача. Я сам не ожидал, что так метко стреляю.