Испуганная, ничего не понявшая Ирина потянула было мать за платье, но та, отмахнувшись от неё, начала кланяться:
— Ауфвидерзейн, фрау! По-немецки я и с начальником края поговорить могу. Не беспокойтесь — так не оставлю! Пойдём, Ирина.
Рассерженная мать схватила с края стола платок с документами и, сильно шаркая больной ногой, быстро вышла из канцелярии.
— Мама, что она сказала? — спрашивала, чуть не плача, Ирина. — Что?
— Что ты, не учила немецкий? Неужели не поняла? На собак брехать вас учат в этих гимназиях проклятых. Я им покажу! Я доберусь до них! — не могла она успокоиться.
Они не дошли ещё до дверей, как за ними раздались торопливые шаги.
— Мадам, подождите!
Их догоняла Лидия Георгиевна. Любезно улыбаясь, она взяла мать под руку.
— Ещё что? — сердито сказала мать, замедляя шаги.
— Не волнуйтесь, мадам! Успокойтесь, пойдёмте, поговорим и… Вы не так поняли Ольгу Генриховну. Это — добрейшая и благороднейшая женщина. Мы можем уладить дело. Вернёмся!
Мать дала себя увести обратно в канцелярию. Лидия Георгиевна любезно придвинула стул. Начальницы в комнате уже не было.
— Ну вот, а теперь поговорим спокойно. Прежде всего забудем о том, что произошло. Это… недоразумение и… будет не совсем удобно и для вас, если… пойдут разговоры. Вакансий в гимназии, действительно, очень мало, но…
— Что вы заговариваете мне зубы? Берёте или нет мою дочь в гимназию? — грубо спросила мать.
— Ах, какая вы нервная! — кисло улыбнулась Лидия Георгиевна. — Вы принесли заявление? Дайте. И документы. Так. Я вижу, ваша дочь училась прекрасно. Это приятно. Так! — говорила она, просматривая табель Ирины и её свидетельство. — Ну вот, оставьте заявление и… зайдите через несколько дней. Кстати, откуда вы знаете немецкий язык?
Лицо матери приняло горделивое выражение.
— По-немецки хорошо умею… Еврейка я, крещёная только. Хоть и неблагородного воспитания, а людей видела, кое-чему научилась. Я ведь девушкой в прислугах жила, — простодушно сообщила она.
Ирина вспыхнула и закусила губы. «Не могла уж промолчать… обязательно надо выболтать», — со злостью подумала она.
— Так зайдите через несколько дней! — сухо сказала Лидия Георгиевна и поднялась. — Тогда посмотрим.
От её любезного тона не осталось и следа.
Всю дорогу до дома Ирина не проронила ни одного слова. Мать же не могла успокоиться:
— Мы ещё посмотрим! Ты чего нос повесила? Думаешь, так и будет? Не-ет! Меня задели, и я не отступлюсь, добьюсь своего!
Отец, когда ему рассказали обо всём, только бросил на Ирину взгляд из-под бровей и уткнулся в газету.
А Ирина не находила себе места. Она обвиняла во всём мать, но, разумеется, вслух своих соображений не высказывала. «Очень нужно было говорить, что жила в прислугах. Вон как она сразу вскочила. Нет, не придётся мне учиться», — думала она.
Два раза ещё ходила мать в гимназию и оба раза возвращалась ни с чем. Но бросить хлопоты не хотела. Характер у неё был упрямый.
Когда её что-нибудь волновало, она жаловалась всем, кому придётся, в лавке, на базаре, соседям. Она умела быстро разговориться.
Как-то она пошла в мясную. В лавке было несколько женщин. Мать сразу подошла к ним. Пока мясник разрубал огромное стёгно, зашёл разговор, сначала о дороговизне, а потом мать со всеми подробностями рассказала о своей неудаче с переводом Ирины, о том, как она устроила скандал начальнице, как после него классная дама стала сперва «шёлковой», пообещала уладить дело, а теперь…
— Хожу-хожу и толку нет, — жаловалась мать. — И не отказывает, и не принимает…
— А вы в какую гимназию девочку определяете? — спросила пожилая женщина с плетёной сумочкой, тоже ожидавшая мясо.
— Как, в какую? — не поняла мать. — В женскую.
— Здесь две женские гимназии, — снисходительно объяснила женщина: — зелёная и коричневая. Какую форму носят — так и называется.
— А-а! Коричневая, коричневая. Дочка и раньше в коричневой училась!
— Я знакома почти со всеми учителями из коричневой гимназии, — небрежно сказала женщина.
— И эту… Лидию Георгиевну знаете? — спросила недоверчиво мать, оглядывая женщину.
Та была одета в тёмное плюшевое пальто со стеклярусной отделкой. На самой макушке торчала приколотая длинной булавкой шляпка с выцветшими пучками фиалок и лентами. На шее висела тощая выношенная горжетка, тоже украшенная фиалками. Всё было из дорогой материи, хорошо сшитое, но со следами давней носки и не по фигуре. Поношенным казалось и её лицо — дряблое, с обвислыми щеками и маленькими светлосерыми глазами…