Мика осмотрела всю нашу квартиру, удивилась: «Вот у вас самая простая обстановка, а так чисто. Гораздо чище, чем у нас». Мама засияла. Мика сидела у нас долго, а потом… потом случилось самое удивительное. За ней приехали санки, и Мика упросила маму отпустить меня к ним. Я никак не думала, что мама согласится, но она сказала: «пусть едет, только обратно проводите её». Я в одну минуту надела форму (всё-таки это самое лучшее платье из всех, что у меня есть), мы расцеловались с мамой, сели в санки и поехали. И я с трёх часов дня до десяти вечера пробыла у Мики. Ах, как у неё хорошо! Квартира большая, красивая, тёплая, а лучше всего Микина комната. Мне прямо стыдно стало, что я показывала Мике свой чулан «без окон, без дверей». Вся комната у Мики — белая. А мебель светлоголубая и вся одинаковая — и кровать, и стулья, и диван, и книжный шкафик. Книг у неё полно и все в красивых переплётах. Так бы я их все перечитала! Я сказала Мике, что у неё — самая прекрасная комната на свете, а она засмеялась и говорит: «Это что, ты бы посмотрела у Буруновой! У неё целых две комнаты — одна голубая, другая розовая. Мебель вся мягкая, шёлковая. Я один раз была у нее и видела».
Я не могла оторваться от книг, и Мика предложила мне брать их читать.
Я сказала Мике, что, когда кончу гимназию, обязательно уеду в деревню и буду учительницей. Мика говорит, что ей хотелось бы быть врачом, как её папа, но что, «наверное, ничего не выйдет, я какая-то пустая, а папа говорит, что я своенравная». Нет, Мика не пустая. Неправда, она на себя наговаривает. Если бы сказала это Зойка, я бы поверила. Кстати, она тоже должна была придти вчера к Мике, но почему-то не пришла. Мы жалели, что её нет, но всё-таки было очень хорошо. И папа у Мики хороший. Даже играл с нами. Мы его заставляли всё время жмуриться, он никак не мог поймать нас. А Вера Владимировна, Микина гувернантка, мне не понравилась. Пока мы сидели за обедом, она всё время: «Мика, вы слишком громко смеётесь», «Мика, уберите локти со стола»… Мика её зовёт «жужелица», и — правда — жужжит всё время. Меня осмотрела всю, как я пришла, поджала губы и потом уже не замечала, как пустое место. Мне было очень неловко сидеть и слушать ее замечания Мике, как, будто она мне их делала. Она чем-то нашу Сову напоминает, эта «жужелица». Словом, я рада была, когда кончился обед и мы ушли с Микой в её комнату. Разговаривали без конца обо всём, об учителях, о девочках… Я даже пела — так мне было хорошо. Микин папа спросил: «почему же вы, барышня, в музыкальную школу не идёте? Голос у вас хороший, надо развивать». Я ответила: «да так… не иду». А на самом-то деле совсем не «так». О музыкальной школе я мечтаю давно, но мама сказала, чтобы я выбросила это из головы, «Ты, говорит, подумала, где мы денег наберёмся? За гимназию и то с грехом пополам платим, во всём себе отказывать приходится… И без музыки проживёшь!»
Я и перестала говорить. Что ж, мама права, это только богатые могут учиться везде, где захотят. А всё-таки мне очень, очень хочется, и я часто по ночам об этом думаю.
Всё-таки у меня вчера был очень хороший день. Я даже про свою обиду забыла. И сегодня, когда встала и когда начала писать, у меня было хорошее настроение. А вот сейчас снова делается грустно. И сразу расхотелось писать. Потому что по-настоящему хорошего у меня ничего нет и никогда не будет.
31 декабря.
Как мне тоскливо! Я несколько дней не писала ничего. Новостей нет, а повторять одно и то же, что мне скучно и тоскливо, не хочется. Книжки, которые принесла от Мики, прочитала, а больше нет, да мама и не позволяет, говорит: «лучше вышивай или вяжи кружева, больше толку, чем в твоих книжках». А я люблю читать.
Я и на уроках в гимназии читала. Это нехорошо, но мне как-то всё равно. Девочки меня не любят; никто со мной не разговаривает. Учителя меня тоже не любят. Придираются, делают замечания, иногда совсем зря. Конечно, не все так. Геннадий Петрович не придирается, смотрит на меня всегда ласково, разговаривает со мной, но я сама избегаю. Зачем? Раз все так, пусть и он. Всё равно и он станет таким же. Я теперь и учиться плохо стала. Не потому, что мне лень, а просто не могу. Со мной бывает, что я хочу заниматься, хочу хорошо приготовить уроки, но ничего у меня не выходит. Вспомню всё и… Знаю ведь — меня никто не любит. И как бы правильно ни отвечала, всё равно на меня будут смотреть так, как будто я дохлую крысу съела. Они делают так, а мне хочется сделать наоборот, на зло. И я делаю. Чем это кончится — не знаю, но я не могу иначе, не могу, не могу. Все они мне противны. Я не понимаю, что позорного в том, что я родилась от еврейки. Я и молиться пробовала, но тоже всё остаётся по-старому. А вдруг правда, что бога нет? Есть или нет? Если спросить у батюшки? Я как-то набралась храбрости и у папы спросила. Он посмотрел на меня странно — не сердито и не ласково, а как-то непонятно и сказал: