— Так она и стала слушать тебя. Сразу закричит!.. Нет, Мика. Ничего не выйдет!
— Тебе обязательно надо подтянуться. Хоть на тройках проехать… Ну, пусть одна переэкзаменовка…
— Брось, Мика. Не могу я. Надоело… Всё надоело. И все… Я их видеть не могу. Знаешь, сижу дома, думаю, думаю… Геннадия Петровича вспомню. Возьму книжки, начну уроки готовить. А тут мама… ругается, что я опять за книжки взялась, читаю только целый день, а дома ничего не делаю… А когда двойки, она опять меня ругает. И ещё так бывает. Сяду заниматься и вдруг подумаю про Сову, про Бурунову, про всех… Вызовут меня — страшно сделается, что не знаю урока, а потом опять не хочется ничего делать. Всё зря. Ничего не выйдет. Всё равно… Всё равно, Мика. Мне так тяжело… Мне прямо… жить не хочется… — шёпотом закончила Ирина и вдруг расплакалась.
— Ну, Ириночка, не плачь! Может быть, пройдет… Я-то ведь тебя люблю.
— Да, ты… я знаю… только и тебе попадает… из-за меня. А другие? Сова… Как будто нос хочет мне откусить… Зойка… ушла. За что? Что я ей-то сделала?.. Стыдится даже разговаривать со мной.
— Дрянь она, вот что! Не плачь.
Перемена кончилась. Надо было идти в класс. Ирина вытерла лицо. Девочки стали подниматься по лестнице.
— Сейчас рисование. Опять Васька Аполлоново копыто принесёт… Вот надоел! Всю зиму то ухо, то глаза, а теперь эта нога проклятая! — недовольно сказала Мика.
Ирина неожиданно рассмеялась сквозь слёзы:
— А я не буду рисовать ногу!
— Ну да, не будешь! Васька тебе…
— Не буду! Не буду и не буду! — упрямо повторила Ирина.
— Он тебе устроит «не буду». Опять налетишь, Ирина!
— Пусть!
Василий Алексеевич, действительно, принёс гипсовую ступню.
— Эта ступня — слепок с античной скульптуры. Здесь важно соблюсти верность натуре. Схватить её характер, правильно дать светотени… — начал объяснять он.
Учитель поставил ступню на возвышение и обошёл девочек. У всех были приготовлены тетради, мягкие карандаши, резинки. Он сделал два-три замечания уже начавшим рисовать. Около парты Ирины задержался.
Сдвинув брови, она внимательно разглядывала ступню.
Василий Алексеевич передвинул тетрадь под её руками.
— Не держите так косо тетрадь. Рисунок должен разместиться вот так и так, — карандашом наметил он точки.
Потом он ушёл на своё место, вынул из кармана записную книжечку и стал что-то писать.
Время от времени он поднимал голову и оглядывал девочек:
— Телятникова, спрячьте язык!
Девочки засмеялись. У Телятниковой была привычка высовывать язык, когда она рисовала или писала.
— Тише, девицы!
Ирина склонилась над своей тетрадью и усердно рисовала.
— Ирина, брось!
— Не мешай, Мика!
Ирина рисовала грозу. На рисунке уже появилась тёмная туча. Потом — трава и цветы, пригнутые ветром. Она уже нарисовала мальчика, бегущего по дороге, и принялась за девочку. Они спасались от дождя.
— Спрячь. Идет… — шепнула Мика.
Но Ирина даже не подняла головы. Учитель снова обошёл класс и снова остановился около Ирины.
— Это… это что? — изумился он. — Где ваш рисунок, Лотоцкая?
Ирина встала.
— Вы что же? Не рисовали?
— Нет, рисовала.
— Это?
— Да.
— Нет, это безобразие, госпожа Лотоцкая! Я поставлю вам единицу. Вы должны рисовать ступню, а вместо этого у вас какая-то чепуха. Единицу! Единицу!
И учитель поспешно пошёл к кафедре, но, дойдя до половины дороги, вдруг вернулся.
Он снова взял тетрадь Ирины и стал разглядывать рисунок, то приближая его к глазам, то отодвигая.
— Гм… Очень недурно! Создаётся впечатление ветра. Так. Трава, туча… так. А это? Что же вы делаете, Лотоцкая, — сердито сказал он, — как вы руку у мальчика нарисовали? Ведь если её разогнуть, то она будет длиннее самого мальчика. Это надо так…
Он нагнулся над партой, взял из пальцев Ирины карандаш. Несколько штрихов, и рисунок был исправлен.
— Вот как надо! А в общем у вас есть способности, Лотоцкая. Да. Есть.
И спохватился:
— Но единицу я вам всё-таки поставлю. За своеволие. Вы в гимназии и должны подчиняться установленной программе.
Время шло. Бойкот продолжался. Класс попрежнему не разговаривал с Ириной, попрежнему изводила Сова. Учителя придирались из-за всяких пустяков.
Дома ругалась мать, хмурился отец, просматривая дневник Ирины. Не было ни одной недели, чтобы в дневнике не появлялись единицы, двойки, замечания.
Ирина хотела было всё рассказать отцу, но едва она начала, как он сейчас же оборвал её: