Фёдор Михайлович задумался. Потом медленно обмакнул перо в чернильницу и продолжал:
«В настоящее время нет рабов, какими были мастеровые до прекращения крепостного состояния; теперь все или уволены, или через год будут все до одного свободные. Теперь все они спокойны, довольны и веселы. С их буйным характером, весёлой жизнью им нужна была воля, свобода их действий; она им дана, и жизнь их пошла лучше».
И вдруг перо выпало. Фёдор Михайлович сжал голову руками. В самом ли деле лучше стала жизнь рабочих? А если он ошибается?
В памяти выплыло лицо Трейерова, зловеще прозвучали слова:
— «Поживёте — увидите!»
ГЛАВА V
Как только Решетников поступил на службу, он отправился разыскивать Ольгу.
Видеть её хотелось сильно. Он готов бы, сразу же как приехал, бежать к ней, ведь и она была одной из причин непременного желания жить в Перми. Но придти неустроенному, без службы — не хотелось. Мать Ольги сейчас же спросила бы, где он служит, и, узнав, что нигде, строго поджала бы губы. Раз не служит, значит — не жених. А не жених — так нечего и таскаться к девушке, конфузить её, другим дорогу загораживать…
Жили они далеко. Фёдор Михайлович с трудом разыскал на задворках жалкий, покосившийся домишко. Входя в дверь, Решетников склонил голову, чтобы не стукнуться.
Ольга сидела у окна и шила. Мать её лежала на скрипучей деревянной кровати. На лбу у матери был капустный лист.
«Верно, с похмелья», — мелькнуло в голове Решетникова.
Когда он вошёл, Ольга подняла голову. Несколько мгновений смотрела недоуменно, и вдруг густая краска залила её лицо и шею. Мать, приподняв голову, всматривалась в Решетникова.
— Что-то не могу признать… Ровно обличье-то знакомое… Батюшки! Да не Феденька ли, Марьи Алексеевнин сынок?
— Да, это я, — сказал Федя дрожащим голосом.
— Ах, батюшки, вырос-то как! Совсем жених. Да ты что же, Оля, не поздороваешься? Не узнала разве?
— Нет, я узнала, — тихо отозвалась девушка, отложила шитьё, встала и поклонилась.
— Здравствуйте!
— Служите здесь или так, по какому делу приехали? — осведомилась мать Оли.
— Нет, я служить… в казённой палате, — запинаясь, ответил Фёдор Михайлович, глядя исподлобья на Олю.
Он не мог оторвать от неё глаз.
И раньше она была хороша, а за два-то года какая красавица стала!
Каштановые толстые косы, уложенные вокруг головы, большие голубые глаза, белое, чистое лицо.
Мать засыпала Фёдора Михайловича вопросами о тётке, о дяде, всплакнула, вспомнив прежнюю дружбу с Марьей Алексеевной.
— Породниться ведь мы хотели. А тут, как уехали вы из Перми, думала — рассыплется всё. У Оленьки уже женихов видимо-невидимо. Каждый праздник ходят. Отобьёшь, поди, всех?
Мать засмеялась, а Фёдору Михайловичу это не понравилось. Зачем она сразу причисляет, его к женихам и про других женихов рассказывает…
Он стал угрюмым, вяло и невпопад отвечал на вопросы. Ольга, склонив голову, шила. Решетников взялся за шапку.
— Вы куда?
— Домой.
— Ну, что вы! Посидите. Оля, ставь самовар, угощай жениха чаем! — суетилась мать.
— Нет, я не стану пить… Мне… идти нужно. Я в другой раз приду.
Он ушёл, унося чувство большой нежности к Ольге и неприязнь к её матери.
Дома он долго сидел над дневником.
«Не знаю почему, а она мне понравилась, — писал он, — в ней видна была робость, когда она глядела на меня, и если что говорила, то голос её дрожал. Она ни о чём меня не спрашивала. Я долго любовался её тёмнокаштановыми волосами, обвитыми вокруг маленькой головки, вспоминая время, когда она, бывало, расплетала их и чесала. В простеньком сереньком платьице она была безукоризненно хороша.
В моей памяти мелькнули слова наших родителей, обещавших соединить нас навеки, от чего я тогда отстранялся… Я ужаснулся своего прошедшего. Зачем я дичился девушки, зачем ненавидел её за длинные волосы, большие глаза?..»
В воскресенье он пришёл снова. У Ольги были гости. Один — высокий, рябой, с рассеченной и ещё не зажившей бровью; он всё время о чём-то говорил, громко смеялся, закидывая голову на длинной жилистой шее. Другой, белокурый, сидел в углу на стуле и улыбался, показывая чёрные выкрошившиеся зубы.