— Нет… да…
— Что «нет» и что «да»?
— Нравится.
— Я ваших «Подлиповцев» прочитала ещё раньше Некрасова. Откуда вы так хорошо бурлаков знаете?
— Жил… там, — с усилием ответил Решетников, хмуря брови.
Он смотрел сердито, отвечал отрывисто. А она, будто ничего не замечая, задавала новые вопросы. Лицо её казалось совершенно серьёзным, хотя тот, кто знал её, сразу бы заметил, что Авдотья Яковлевна охвачена озорной ребячливостью. При каждом ответе Решетникова Панаева делала большие глаза, и они, обычно печальные, загорались лукавым огоньком. В уголках губ дрожала едва заметная улыбка. Она понимала, что Решетников злился.
— А в театре вы бываете? — продолжала она спрашивать.
Решетников не ответил. Расспросы Панаевой страшно раздражали и смущали его. Ну, о чём с ней разговаривать? Барыня — барыня и есть, хоть и жена Некрасова. Дурит, сразу видно. С чего-то Станицким назвалась.
— А гулять вы любите?
— Нет.
— Почему вы таким букой выглядите? Что же вы любите?
— Я водку пить люблю, — вдруг зло и неожиданно для себя выпалил Решетников и сразу же покраснел, растерялся. Вот медведь, неужели нельзя было иначе. Рассердится она…
Он покосился на Авдотью Яковлевну, ожидая увидеть возмущение и обиду на её лице, но та хоть бы что.
— Я тоже люблю, — серьёзно сказала она. — Вот и нашли общее, будем пить вместе.
«Да что же она пристала-то ко мне?! — с отчаянием подумал Решетников. — Не видит, что ли, что я не хочу разговаривать с ней?»
Его мучения кончились, когда пришёл Некрасов.
— А-а! Вы здесь, отец! Очень рад. Хорошо, что послушались и пришли.
Авдотья Яковлевна легко поднялась с диванчика.
— Ну, беседуйте, пойду, распоряжусь с обедом.
Шурша шёлком, она вышла.
Решетников с облегчением вздохнул.
Не прошло и минуты, как двери гостиной открылись, вошёл красивый, высокий мужчина с чёрными волосами и небольшой бородкой.
Некрасов встал ему навстречу и, поздоровавшись, оглянулся на Фёдора Михайловича.
— Ну-с, господин Решетников, знакомьтесь. Это Василий Алексеевич Слепцов, сотрудник «Современника». Василий Алексеевич, разрешите представить — молодой литератор, автор «Подлиповцев» — я рассказывал вам…
— Очень рад, — сказал Слепцов, показав в улыбке необыкновенной белизны зубы.
Он крепко пожал руку Фёдора Михайловича и повернулся к Некрасову.
— А у меня всё неприятности, Николай Алексеевич.
— Что, опять коммуна? — смеясь, спросил Некрасов.
— Опять, — вздохнул Слепцов. — Уж и кончилось всё давно, а сплетни не прекращаются. Познакомили меня с барыней одной, барыня, казалось бы, неглупая, а поди ж ты, просто глазки заискрились. «Это вы, — спрашивает, — устроитель коммуны? Правду говорят, что у вас там всё можно было, и свободную любовь проповедовали, и женщины вино пили с мужчинами все ночи напролёт?»
Слепцов так хорошо изобразил любопытную барыню, что Некрасов громко, насколько позволяло ему больное горло, захохотал. Даже Фёдор Михайлович, сидя в своём углу, улыбался.
— А что это за коммуна такая? — решился он спросить.
— А это, видите ли, отец, Василий Алексеевич устраивал квартиру для своих знакомых и для себя, — пояснил Некрасов, — вот ему и попадает за неё до сих пор.
— А разве это была плохая мысль, — подхватил Слепцов и, подсев к Решетникову, стал рассказывать ему о коммуне.
Это была, действительно, очень полезная затея. Слепцов нашёл большую квартиру, в неё переехало несколько человек, занимающихся литературным трудом. У каждого была отдельная комната, столовая общая. Общей была и прислуга, и питались все вместе.
— Вы подумайте, сколько выгод! — воодушевляясь, говорил Слепцов, — содержательницы меблированных комнат — просто ведьмы, вампиры, которые высасывают из жильцов все соки. Комнаты холодные, неуютные, обед дрянной, из несвежей провизии. Соседи всякие — пьянство, шум. А тут и спокойно, и чисто, и недорого. Каждый внёс небольшую сумму — люди-то ведь все небогатые — вот и меблировка, и хозяйство.
Фёдор Михайлович сочувственно слушал, ему очень нравилась эта затея, нравился сам Слепцов. А тот продолжал рассказывать, как по городу начали ходить сплетни, что в коммуне ночи напролёт пьют вино, что напиваются и мужчины и женщины до безобразия, что это не общая квартира, а какая-то секта, у которой культом служит безнравственность.
— А какая же безнравственность, если у нас, кроме чаю, ничего не подавалось и женщины были все скромные, живущие своим заработком. А мужчин было всего двое: я и Головачев. Похож я на какого-нибудь развратника? Что только с нами ни делали! Кто только ни сплетничал. К нашей квартире даже городовых ставили, торчали там, как пугала какие, честное слово! В конце концов дошло до того, что с человеком, живущим в коммуне, боялись разговаривать. Это компрометировало. Ну и разъехались!