Вот к этому чиновнику Василий Васильевич и определил Федю. Занятия оказались несложными. Чиновник не любил затягивать уроки. И большей частью, открыв книгу, говорил, отчёркивая страницы ногтем.
— Вот, выучишь отселева и доселева.
По этой же книжке он спрашивал заданное накануне, рассказывал кое-что из священной или всеобщей истории, а потом звал:
— Пойдём, птичек покажу.
Федя помогал ему чистить садки, пел вместе с ним на клиросе в церкви. Случалось, что чиновник сердился за невыученный урок. Тогда он брал голик и легонько — совсем небольно — стегал Федю.
Как-то чиновник ушёл на рынок за кормом для своих птиц. Федя остался один. Птицы чирикали над ним, перепрыгивали с жердочки на жердочку, роняли на пол семя. Федя загляделся на птиц.
— А умеют они летать? — пришло ему в голову. — Может, разучились… Ну-ка…
Федя открыл окно и несколько клеток. Птицы покружились по комнате и исчезли за окном. Тогда только Федя понял, что он натворил, и горько заплакал.
Чиновник вернулся. Увидев Федю около открытого окна, он взвизгнул:
— Что ты, разбойник, делаешь?
— Ничего, — ответил Федя, трясясь от страха.
— А зачем плачешь? Ах!.. Где соловей? Где канарейка?
— Убе…жали! — всхлипывая, ответил Федя.
— Да знаешь ты, мошенник эдакий, я за них тысячи не возьму!
И чиновник вытолкал Федю в шею.
Уроки прекратились.
Федю отдали в уездное училище. Там ему сразу не понравилось. Учителя били. Толчков и затрещин стало вдвое больше. Дома эти затрещины давали ему из желания «сделать из него человека», в училище же — для острастки, для порядка.
Там разговоры были короткими:
— Не знаешь урока? Без обеда!
— Чего вертишься? На колени!
— А-а, ты разговаривать! Розог!
Федя до смерти боялся учителей. Он знал: каждый из них, кто только захочет и когда захочет, — может скомандовать: «на колени», «без обеда», «розги», может подойти, больно ударить по голове увесистой книжкой, линейкой или дёрнуть за волосы так, что из глаз искры посыплются. У Феди часто болела голова, и он не понимал того, что учил. Да и не старался. Об одном он заботился: как можно меньше попадаться на глаза более сильным, чем он. Мир казался ему наполненным руганью, подзатыльниками. Дома, в почтовом дворе, на улице, в училище — везде ругали и щедро раздавали подзатыльники.
Федя стал угрюмым, замкнутым. Хмурое выражение не сходило с его лица.
Товарищей у него было немного: Мишка Ломтев, Ванюшка Николаев да Колька Дерябин. С этими он не то что дружил, а просто они ему нравились больше. Они не смеялись над ним.
Единственное, что полюбил Федя, — это сесть где-нибудь в уголок и слушать, что рассказывают люди.
Иногда в перемену он заходил в учительскую и, никем не замеченный, садился на пол, в углу между двумя шкафами. Однажды он слышал, как учителя обсуждали методы морального и физического воздействия на нерадивых учеников.
— Нет, драть их, драть, подлецов, надо! Розгами! Розгами! Да больнее! — размахивая в такт словам рукой, восклицал учитель арифметики Некипелов.
— Драть, драть без пощады!
— А я поступаю иначе, — вставил учитель истории и географии Протопопов унылым голосом. — Вызову ученичка, хорошо отвечает — ладно, а путается — беру книжицу потолще или ту, по коей сей негодник не выучил урока, и молча — хлоп по головизне!
Протопопов вытаращил, похожие на рыбьи, глаза и, потерев ладони, продолжал:
— Если же сия мера не оказывается действительной и ученик продолжает плести ахинею, то есть уши, драть кои я умею весьма чувствительно. Блаженной памяти поэт Феонов — он тоже был учителем, бывало, говаривал, стукая перстом по лбу ленивца:
— И это совершенно справедливо! Именно дубина!
Раздался тоненький хохоток. Батюшка, отец Петр Накаряков, засмеялся и замахал худенькими ручками.
— Неразумно, неразумно поступаете! Имеются весьма сердобольные родители, которые, так сказать, страдания испытывают, видя в слезах чад своих. Розги, линейки, книги оставляют видимые и осязаемые следы. Опять же ухо. Вы его дёрнете, а оно покраснеет, вспухнет. Не-е-ет, у меня другое средство!
— Какое же? — спросил с любопытством Протопопов.
Батюшка, маленький и бледнолицый, помолчал с таинственным видом и спросил, подмигнув:
— Рябчиков как ощипывают, видели? Или уточку? Или, так сказать, гуська к трапезе?
— Ну? — недоумевал Протопопов.