Обед тянулся долго. Ни хозяева, ни гости никуда не торопились.
Ковалевский, худой, веснущатый, с бровями треугольником, стал читать свои стихи о косьбе:
Читал он протяжно, покачиваясь из стороны в сторону и полузакрыв глаза. Закончив чтение, поэт протянул Некрасову листок со стихами.
— Вам, Николай Алексеевич. Надеюсь, напечатаете в «Современнике»?
Некрасов покачал головой.
— Нет, отец, — сказал он. — Не напечатаю.
— Почему же? — спросил Ковалевский обиженным тоном.
— Да потому, что не считаю косьбу забавой. Где забаву нашли — в косьбе! Какая же это забава? Это труд, и тяжёлый, могу вас уверить.
Решетников с немым восхищением смотрел на Некрасова. Вот он какой! Да, это — настоящий человек, не постесняется правду в глаза сказать. Расхрабрившись, Решетников повернулся к поэту, благо он сидел рядом, и проговорил:
— А вы бы, прежде чем писать, сами попробовали бы помахать денька два косой, а тогда бы уже и писали…
Поэт с недоумением посмотрел на Решетникова, оглядел заплатанный его сюртук и отвернулся, не удостоив Фёдора Михайловича ответом.
— А вы сами-то косили? — спросил Решетникова Антонович.
Он был ещё молодой, плотный, с зачёсанными назад волосами, открывающими высокий лоб.
Антонович весь обед молчал, мало ел и катал на скатерти шарики из хлеба, поглядывая на всех зло прищуренными глазами.
— Косили вы сами, осмелюсь спросить? — повторил он, насмешливо глядя на Решетникова.
Фёдор Михайлович густо покраснел и, запинаясь, ответил:
— Я хотя и… не косил, а крестьянскую жизнь знаю.
И взглянул на Некрасова, как бы ожидая поддержки. Некрасов одобрительно кивнул.
— Не обязательно, Максим Алексеевич, косить, чтобы знать, что косьба не забава, — мягко заметил он Антоновичу.
Наконец, после кофе гости стали расходиться. Поднялся и Фёдор Михайлович. Некрасов, заметив его движение, сказал вполголоса:
— Подождите минутку. Останьтесь.
И, когда ушёл последний гость, он повёл Решетникова в свой кабинет и полуприлёг на широкий диван.
— Уставать, знаете, стал, — виновато улыбнулся Николай Алексеевич. — Авдотья Яковлевна, — обратился он к вошедшей Панаевой, — вы бы нам чаю… или вы, быть может, кофе хотите?
— Мне всё равно, — сконфузился Решетников, — я и не хочу вовсе.
— Ну, чайку-то можно. Побеседуем.
Через несколько минут лакей подкатил к дивану маленький, на колесиках, столик и принёс чай.
— Расскажите-ка о себе, господин Решетников, редактору надлежит знать автора, — Некрасов опять улыбнулся, — где вы учились?
Фёдор Михайлович смутился. Было очень неприятно сознаваться, что он окончил всего-навсего уездное училище. Какое же это образование для литератора? Решетников с болью сознавал недостаточность своего образования и, насколько мог, скрывал, что учился только в уездном.
— Я учился в семинарии, — нерешительно и стыдясь сказал он. — Не кончил только…
— Вот, опять поставят в вину «Современнику», что в нём печатаются произведения только одних семинаристов, — засмеялся Некрасов. — Ну да, «волков бояться — в лес не ходить». Из какого класса вышли?
— Меня… вытурили.
Фёдор Михайлович путанно рассказал тут же выдуманную историю о неоднократных побегах из семинарии, о жестоких побоях, которым он подвергался, и, наконец, об исключении из семинарии. Он рисовал семинарские порядки и нравы преподавателей. Некрасов, помешивая ложечкой в стакане, с интересом слушал.
— Господи! Какие люди есть! Ну, а здесь-то, в Петербурге, вы как устроены?
— Теперь-то, когда вы денег дали, устроюсь, — ответил Фёдор Михайлович, ободрённый участливым вниманием Некрасова. — А было скверно…
И он начал рассказывать о своих петербургских мытарствах, о департаменте, о чиновниках, об Усове…
— По его милости я и в подвал за четвертак попал. Ну, да это что! Зато в этом подвале люди живут почище Усова, — закончил он свой рассказ.
— Всё это мне знакомо, отец, — задумчиво, перебирая бородку, ответил Некрасов. — Разумеется, тяжело, а в конечном счёте, пустяки. Важно одно, отец, не разбрасываться по пустякам и любить народ, служить ему сердцем и душою.