Вон комиссар бронепоезда Медовой. Свою остренькую бородку отрастил он, по совету Арефьева, чтобы казаться постарше. Нелегко ему было справляться с матросской вольницей, составлявшей экипаж бронепоезда, но ничего, управился. Вон крепко стоит коренастый Лобачев — с места не сдвинешь. Вон черноглазый, курчавый Левинсон впился юношеским горячечным взглядом: «Командуй, веди!» — «Да, я поведу, я знаю, куда вас вести», — подумал в ответ Арефьев, и мысль эта сопровождалась обуздывающим и ровным ощущением ответственности за каждое слово и действие.
— Товарищи, вы всю войну находились на передовых постах армии и сами должны бы знать, что это не дело — выходить на строевое занятие в ремнях и с наганами, как это сделали некоторые. А вот товарищ Смирнов так даже шашку надел. Мы знаем, эта шашка — почетный знак заслуги перед революцией. Но у нас не ночной сбор комроты, когда каждый хватает какое попало оружие. У нас строевые занятия дисциплинированной части. Мой приказ: сейчас же немедленно снять ремни и оружие!
Арефьев замолчал и ждал распорядительной команды начстроя. Но тот растерялся. Ладный, туго затянутый поясом, похожий на всех примерных солдат, каких рисовали для показа формы в царском строевом уставе, и такие же у него, точно прилипшие к розовому миловидному лицу, черные усики, он то глядел на Арефьева, то на шеренгу. Он еще не освоился с ролью командира над этими комиссарами, в ежовых рукавицах которых он был всю гражданскую войну, не ожидал, что Арефьев так круто натянет вожжи. И приструненный, он оробел перед этими нахрапистыми и крепкими ребятами.
Строй молчал. Двести глаз смотрели на Арефьева. И хотя недвижны лица, знал Арефьев, что у некоторых курсантов зашевелилось сопротивление приказу. Это сопротивление с каждой минутой все нарастало, и вот раздался хриплый басок Смирнова:
— Это как же понимать, товарищ Арефьев? Выходит, вы нас разжаловали от наших званий и заслуг?
— Не разговаривать в строю! — запоздало закричал начстрой.
— Товарищ Смирнов, три шага вперед! — скомандовал коротко весь как пружина напрягшийся Арефьев.
Смирнов пошевелился и опять застыл на месте.
«Это мне — командовать? Не выйду. Не выйти? Но ведь команда была. Не выйти нельзя…»
«Не выйдет? Нет, должен выйти. Должен».
И Арефьев наливается тяжестью, как сжимающийся для удара кулак.
Смирнов тяжело, с нарочитой развалкой, двинулся вперед. Жидким солнцем налился и блеснул золотой темляк его шашки.
— Только из уважения к вашим заслугам не отправил я вас на гауптвахту, товарищ Смирнов. А за нарушение устава надо б отправить. Но всякого, кто такое… повторит… я немедленно арестую. Вас же я вывел из строя, чтобы вы могли говорить, не нарушая устава. Говорите!
Смирнов откашлялся и заговорил. Он заговорил о том, что «это к старому режиму обратно ползет», что он знает строй и все товарищи — заслуженные на фронтах… «Сами учили красноармейцев!» Говорил с запинкой и неуверенной хрипотцой под внимательным и спокойным, как луч прожектора, взглядом Арефьева. Он чувствовал, что, подчинившись команде, он сдал и был бит. И это же понимал Арефьев. Он спокойно торжествовал. Смирнов сейчас рисовался ему в образе партизанского горячего вояки, неразумно бросившего нестройную лаву своего негодования на непреклонные заграждения его, арефьевской, дисциплинированной стойкости, и то, что сейчас, запинаясь, бормотал Смирнов, было уже не продолжением наступления, а мало удачным прикрытием беспорядочного отступления. В моменты умственного и волевого напряжения Арефьев начинал всегда мыслить такими военными образами; они придавали мысли особенную силу, напор и четкость. И безжалостно доведя Смирнова до того, что тот оборвал речь на хриплом полуслове и конфузливом откашливании, Арефьев спокойно и стремительно начал:
— Доводилось такие речи слышать в восемнадцатом, когда мы с великими трудами строили нашу армию. Но мы не слушали и строили дисциплинированную армию и каленым железом выжигали анархию. Поэтому прежде всего надо закалить комиссарский состав. Это мы делаем и будем делать. Плох командир, который в любой момент не может превратиться в дисциплинированного рядового бойца. Вы, Смирнов, это не умеете, сегодняшние строевые занятия показали. Больше этого у нас не будет.
Теперь о заслугах.
Заслуга — право на бо́льшую работу. А у нас не бывало, чтобы не хватало работы. Заслуги каждого остаются при нем. На шесть месяцев мы вас превращаем в рядовых красноармейцев, чтобы потом вы сами умели командовать. Так постановлено. Отдан приказ. И этот приказ я буду выполнять.
Арефьев все время был неподвижен, чуть покачивая вперед и назад свое стройное, высокое тело, он держал руки по швам. И только в такт последним словам несколько раз поднял кулак и опустил легко и быстро, словно заколачивал гвоздь.