Вобла съедена. Друзья забрали котелки и направились в канцелярию.
В кабинете Миндлова сургучно-чернильный запах смешался с ароматом цветущей черемухи. На краю стола лежала стопка перепечатанных листов. Это полная программа курсов. Миндлов и Лобачев не успели снова заговорить, заспорить, как в комнату вошел Арефьев. Серые глаза его необычно блестели.
Он поздоровался с Миндловым, движением руки разрешил сидеть Лобачеву, вскочившему и вытянувшемуся перед ним, и сел на подоконник. В руках у него — листок бумаги.
— Программу я вашу прочел, — сказал Арефьев, обращаясь к Миндлову и особенно выделяя слово «вашу». — Но до того, как говорить о программе, я хочу вам кое-что рассказать о составе наших курсов. При поступлении все курсанты заполняли анкеты. Вот я и просидел сегодняшнюю ночь над этими анкетами и произвел некоторые, не лишенные интереса подсчеты. Представляете вы, сколько у нас членов партии с годичным стажем?
— С годичным? — переспросил Миндлов. — Ну, человек десять, пятнадцать.
— Сорок восемь человек, — медленно и внушительно сказал Арефьев.
— Сорок восемь человек? — недоверчиво переспросил Миндлов.
— Да, — ответил Арефьев. — Я и сам себе не поверил, два раза пересчитал. Почти пятьдесят процентов. И что особенно интересно, из этого числа семнадцать комиссаров с годичным стажем. Семнадцать комиссаров! Ну, политруков четырнадцать и несколько рядовых.
— Да, интересный расчет, — сказал Лобачев. — Но если подумать, так ничего неожиданного нет. Мы последний год смело выдвигали на комиссарскую работу, и среди этих комиссаров-одногодников есть очень живые и толковые парни.
— И все же только один год пребывания в партии! — оживленно сказал Миндлов. — Да ведь я же сам знаю таких комиссаров, которые в партии с двадцатого! Герасименко, Хазибеков, Клетов и этот маленький в больших галифе. Да, да, это очень интересно. И, понятно, ко многому нас обязывает. Я уже понимаю, что программа моя составлена без учета этого обстоятельства. Ну, а что еще у вас тут записано? — спросил он, стараясь заглянуть в бумажку, которую держал Арефьев.
Но Арефьев, смеясь, отстранил его.
— Нет, нет, давайте по порядку. Чтобы покончить с партстажем, сообщаю остальные цифры. У нас три товарища с дореволюционным стажем: Злыднев, Озол и Шалавин. На Озола, к сожалению, рассчитывать нам не придется. Тяжелое ранение, туберкулезный процесс, отправляем в госпиталь. Признаться, я обоих стариков наших откомандировать хотел. К чему, казалось бы, держать на курсах столь почтенных людей? Но, не говоря уже о том, что оба они настойчиво просились на курсы, я, поразмыслив над партийным составом курсов, решил, что эти товарищи нам очень будут нужны.
— У Злыднева нам, пожалуй, всем есть чему поучиться, — сказал Лобачев.
— Вы, видно, Шалавина мало знаете, — ответил ему Арефьев. — Тоже человек исключительной нравственной силы.
— А сколько вступивших в партию в семнадцатом году, до Октябрьской революции? — спросил Миндлов.
— И опять-таки меньше, чем можно было бы предположить. Вот все они наперечет: Васильев, Гладких, Коваль, Медовой, Курин, Кононов…
— Что это за Кононов? Это который с одной рукой? — спросил Лобачев. — Никто его у нас не знает.
— Я его с семнадцатого года знаю, — ответил Миндлов. — Питерский рабочий, активный участник Октябрьского восстания.
— Анкета у него интересная, — сказал Арефьев. — Будучи тяжело ранен, отказался от демобилизации. — Да, членов партии с семнадцатого года у нас маловато…
— Война истратила. Те люди шли в первых рядах, — сказал Лобачев.
Они помолчали.
Лица незабвенных друзей возникли перед каждым, обращенные к сегодняшнему дню, озаренные им и не дождавшиеся его.
— Да, поистратили, — сказал Арефьев. — По этой же причине маловато партийцев с восемнадцатого года. Всего шестнадцать человек. С девятнадцатого года значительно больше — тридцать четыре человека, и среди них наш утренний герой товарищ Смирнов.
— Да уж герой… — вздохнул Лобачев.
Арефьев опустил глаза и некоторое время разглядывал свои чистые длинные пальцы.
— Может, еще кому военный порядок на курсах не по душе придется? — раздумывая, сказал он. — Но я его буду крепко завинчивать и жду от вас помощи в этом деле.
И он поднял на Лобачева и Миндлова свой по-обычному прохладный взгляд.
— Если послушать разговоры, которые у нас не прекращаются… — начал Лобачев.
Но тут в дверь постучались, и вошел рыжеволосый подросток в сандалиях на босу ногу и мятых брюках. Как это иногда бывает у рыжих, нежная и тонкая кожа его лица была усеяна бледными веснушками и чуть опушена золотисто-рыжим пухом. Черты лица мягкие, почти ребяческие.