— В чем дело, товарищ? — спросил Арефьев.
Мальчик шагнул с правой ноги, подошел к столу, положил какие-то бумаги и вытянулся. Жесты у него были такие, точно он передразнивал военных, но лицо — серьезно и взволнованно. Оглядев его с головы до ног, Арефьев скрыл улыбку, склонившись над его бумагами.
— Косихин Сергей? Член губкома РКСМ, мобилизованный в армию? Кстати! — одобрил Арефьев, искоса поглядывая на мальчика.
— А вы где-нибудь вели кружки? — спросил Миндлов, просматривая бумаги Косихина.
— Да, я руководил марксистским кружком центрального городского клуба РКСМ, — ломающимся голосом сказал подросток.
— Ну, ладно. Вот товарищ Миндлов, начучполит, ваше непосредственное начальство… А мне пора в округ. Я оставляю вам, Миндлов, листок с моими выводами. Особо обратите внимание, в каком направлении следует переработать вашу программу… — сказал Арефьев, машинальным жестом оправляя и охорашивая ворот гимнастерки и манжеты рукавов.
— Я все уже понял, все, — ответил Миндлов.
— И поскорее. Тянуть это дело нельзя.
Когда Косихин шел на курсы, он заранее решил, что будет держаться с новыми людьми по-армейски. Красная Армия! Красную Армию знал он только в победном гуле оркестров и в распущенных знаменах, на революционных парадах, да в песнях и рассказах старших товарищей. Когда в результате расхождения с большинством губкома РКСМ по некоторым важным вопросам работы комсомола он, желая прощупать отношение к себе, попросился в армию и просьбу его поспешно удовлетворили, у него к самолюбивому огорчению примешалась гордость. Кабинет Розова, с гигантской картой края и помеченной на ней дислокацией, и рокот барабана на дворе курсов — все настраивало его на то, что он вступает в какую-то совсем новую жизнь.
Он не понимал недоумения, с которым следили за его движениями Арефьев, Лобачев и Миндлов, и думал, что относится оно к его штатскому виду.
Арефьев ушел. Лобачев проводил его одобрительным взглядом и сказал Миндлову:
— Орел у нас начальник, зорко следит!
Потом, посмотрев на неподвижно застывшего Косихина, сказал ему с добродушной усмешкой:
— А ты, парень, садись! Что ты ровно аршин проглотил?
— Да, верно, — спохватился Миндлов, отрываясь от чтения листка, оставленного Арефьевым, — садитесь, пожалуйста!
Лобачев схватил Косихина за пояс и посадил его рядом с собой на диван.
— Хорошо, что тебя прислали. А то что ж, мы пока двое только. Обещают еще прислать, но когда это будет.
Косихин глянул в глаза Лобачева, ласковые, как зеленый заводской пруд под солнцем, почувствовал, что Лобачев добр и прост, и немного расправился. Взглянул на Миндлова. И у горбоносого Миндлова под разбитым пенсне в усталых глазах была ласка, его бледные губы дружески улыбались.
Косихин спросил:
— А каковы будут мои обязанности?
— Будете группруком. Получите группу слушателей и будете прорабатывать с ними лекции. А вот программа, почитайте-ка!
В первый же вечер своего пребывания на курсах Сережа, ложась спать на отведенной ему постели, с гордостью ощутил себя составной частью большой военной машины и с чувством превосходства думал о товарищах, взявших над ним верх.
Ничего, они еще услышат о нем! И честолюбивые ребяческие мечты путались с впечатлениями сегодняшнего дня.
Наутро рокот барабана собрал всех во дворе. Был зачитан первый приказ, и прошла разноголосая проверка.
Потом два часа вздваивали ряды, строились по отделениям, заходили правым плечом вперед… Отделениями прошли по просыпающемуся городу, отдавая шаг по гулкой мостовой, застывшей во время холодной весенней ночи. Подгоняя друг к другу голоса, разучивали песню, песню, в которой поверх старого солдатского мотива легли новые слова: «С помещиком-банкиром на битву мы идем, всем палачам-вампирам мы гибель принесем, мы, красные солдаты, за бедный люд стоим…»
И так пошло изо дня в день. Барабан вел через все повороты курсового дня. В двенадцать часов — каждодневная и все же торжественная церемония развода и смены караулов, сдачи и смены дежурств. И хоть Арефьева не видели, но все знали, что этот с каждым днем крепнущий порядок идет от него…
Взводный второго взвода, крепкий, как таежный гриб-боровик, широкоскулый Гладких, после строевых занятий на млеющем в майском солнце дворе распекал опоздавшего к поверке Понюшкова: