— Вы, товарищ дорогой, боле не начальство. Это вы попомните. Дисциплинку-то подтяни, ядрена кочка!
— И, пожалуйста, товарищ Гладких, не выговаривайте, я и сам не маленький. Уж если вы взводный, так и загордились. Ведь я тоже ответственный…
Гладких взглянул на него с выражением снисходительного презрения:
— Взводный… Однако я полком комиссарил, но никто не может сказать, что я делал разницу меж собой и красноармейцем. А вот вы для себя должность почетную рядового бойца обидой считаете. Ответственный… У вас здесь первая ответственность — секунд в секунд на поверку прийти.
Гладких считает выговор оконченным, его блестко вычищенные сапоги с легким поскрипыванием уходят прочь. Понюшков с трусливой неприязнью смотрит ему вслед. Его пухлявое лицо кисло и жалобно.
— Ну, как? — полусочувственно, полунасмешливо спросил Коваль, издали следивший за их разговором.
— Вот службу любит, чалдонская душа, — жалобно повизгивает Понюшков.
— Верно! Любит! — согласился Коваль. — Одно слово — унтер, внутренний враг. Да что мне до Арефьевых порядков! Я, мабуть, скоро отсюда фью-ю-ю!
— Это как же?
— Дело, друг, простое. И ты можешь, коли захочешь. Подали рапорта́, что мы достаточно сознательны и учить нас нечему.
— Рапорта́? Вот здорово!
— Чего здорово? Вот и ты давай пиши. Ну как, подашь?
— Нет. Я уж подожду, как у вас пойдет. Боязно! Ведь Розов узнает… Да и командующий…
Коваль взглянул на Понюшкова так же снисходительно, с презрением, как на него смотрел Гладких, и, тряхнув кудрями, ушел к зданию курсов.
У Громова с Васильевым произошел серьезный разговор. С первой встречи ощутили они разделяющие их и уводившие друг от друга мысли. И сегодня после строевых Громов, увидев, что Васильев, бледный, с пятнами бордового румянца на щеках, лежит на своей койке, почувствовал к нему жалость, раздражение и сказал:
— Чего ты таскаешься на строевые? Больной ведь, а туда же!
— Я скоро возьму освобождение… Но сейчас надо, чтобы настроение поддержать и дисциплину.
Помолчав немного, точно безмолвно продолжая разговор, Громов мрачно сказал:
— В заступу Смирнова я, конечно, ничего не скажу. Но и Арефьев не лучше его.
— Разве в Арефьеве дело, Захар?
— Да уж верно, дело не в Арефьеве и не в Смирнове, — грустно сказал Громов.
Опять помолчали.
— Сам-то ты на строевые ходишь ведь… — сказал Васильев.
— Хожу, а чего хожу, сам не знаю. Никуда от порядков не убежишь.
— Вот верно ты сказал, — резко прервал его Васильев и поднялся с постели. — Ты не бежишь только потому, что не знаешь куда бежать. Это плохая храбрость…
— Ты вот храбрец! Как слепой, идешь куда тебя ведут.
— Это ты, как слепой, топчешься на месте. А я как шел за Лениным, так за ним иду.
— Ленин… Вишь ты, как что — так сразу Ленин! — растерянно проговорил Громов.
— Ну и дурак же ты, Захарка…
Долго ругались они, и жарко было от крови, прихлынувшей к лицам. С этого разговора началось, и каждая следующая встреча все дальше разводила их друг от друга.
А вот Андрею Медовому, кроме как с собой, спорить ни с кем не нужно Он стал большевиком семнадцати лет, вскоре после февральской революции, еще в период меньшевистско-эсеровского засилья. Он был тогда помощником машиниста на железной дороге, и накануне Октябрьского восстания ревком поручил ему сформировать бронепоезд «За власть Советов». Андрей с помощью рабочих депо выполнил приказ, и бронепоезд его сделал свое дело в Октябрьском восстании. В боях гражданской войны бронепоезд «За власть Советов» знали по всей армии. Сам командующий ценил Медового. Совсем недавно побывал командующий на бронепоезде, и в первомайском приказе по округу еще в этом году отметил он бронепоезд похвальным словом. Потому когда стали формироваться курсы и командующий отозвал Медового с работы и послал на курсы, это было для него неожиданно. Медовой самостоятельно работал над своим образованием и уверен был в своих силах. И он был удивлен и обижен. Но что ж? По примеру Смирнова и Коваля подать рапорт и просить, чтобы его экзаменовали? Нет, это претило всей его скромной натуре.
Вчера, проходя по широкому коридору курсов, он увидел на одной из дверей надпись: «Библиотека». Оттуда доносились голоса. Равнодушно пройти мимо этой двери он, конечно, не мог и вошел в библиотеку. Стопки книг высились на стульях и на подоконниках, новые книги, только полученные со склада Центропечати. Лобачев и Косихин освобождали один из шкафов от старых книг и устанавливали там новые. Медовой взял одну из книг, лежавшую сверху. Это была книга Р. Гильфердинга «Финансовый капитал». Медовой еще не читал эту книгу, но о ней упоминал В. И. Ленин в своей работе «Империализм, как высшая стадия капитализма». Медовой открыл книгу, начал читать, и в продолжение часа читал он в странной позе, поставив одну ногу на стул и положив на нее раскрытую книгу. Лобачев и Косихин несколько раз с удивлением взглядывали на него. Потом Лобачев сказал: