— Ты бы сел, Андрюша. Такую книгу на одной ноге не прочтешь.
Андрей поднял на него свои черные, помутневшие от напряжения глаза.
— Да, — ответил он протяжно. — Ты верно сказал. Такое дело, стоя на одной ноге, не одолеть. Я беру ее. И вообще — точка. — Он захлопнул книгу, лицо его выражало стремительную решимость. И он ушел, унося с собой книгу.
— Это он о чем? — недоуменно спросил Косихин.
— Да все о том же, — ответил Лобачев, — браться ли всерьез за учебу? Этот вопрос не он один у нас решает…
Арефьевский порядок день ото дня все туже стягивал курсы. Одни сознанием и волей вводили себя в военную муштру, другие, старые солдаты, с удовольствием входили в полузабытый ритм военной жизни — так отставной, заслышав стук барабана, невольно ровняет шаг и развертывает плечи. Своя воля отдавалась начальнику, и в короткие минуты отдыха так безмятежно-приятно было сбегать к баку с жестяным чайником, вместе с товарищами, обжигаясь, пить мутный кофейный напиток и жить в размеренных пространствах казармы, где кровати стоят по четыре головами друг к другу, где по стенам висят чертежи разобранных бомб, винтовок, а в красном уголке, под знаменем, портреты вождей. Но некоторым одиночкам этот порядок казался утерей завоеваний революции, утерей той солдатской свободы, которая в семнадцатом году привела их к большевикам. Воинский порядок напоминал им о казарменном мордобое и о стонущих солдатских песнях в алых и пепельных зорях зимы шестнадцатого года. От этих-то людей исходил какой-то неопределенный ропот, который то замолкал, то опять разгорался, как многодневный лесной пожар, так и продолжавший в эти ясные, солнечные дни пылать где-то в далеких, непройденных пущах хребта.
— Слышь, Лобачев, Смирнов да Дегтярев да еще ребята рапорт подали, верно? Стало быть, с курсов будут увольнять?
Этот вопрос задал Савка Туринских, сосед Лобачева по общежитию, и, спросив, повернулся к Лобачеву и смотрел на него своим темным, как бы углубленным от легкого косоглазия взглядом. Разговор происходил перед сном, с соседних коек слышен был храп. Лобачев, снимая сапог, вспомнил сегодняшний разговор с Арефьевым о рапортах. Арефьев наложил на рапорты резолюцию отказа и передал их командующему. Савка, сосед по койке, оказался земляком. Он работал на асбестовом руднике неподалеку от завода, воспитавшего Лобачева. После года пребывания в партии Савку, который во время войны был в кавалерии, назначили комиссаром конзапаса. Он за недолгое время в буквальном смысле слова поставил на ноги конский состав. Ну, а людей в его учреждении было раз в десять меньше, чем коней…
— Да ты что, собрался бежать с курсов?
Поругав Савку, Лобачев заснул. Но утром задумался. Весть о рапортах замутила еще не установившийся порядок курсов, и люди шли к Лобачеву. Спокойное лицо его изредка освещала улыбка, неожиданно яркая и приветливая, как погожий день здешнего хвойного быстрого лета. Говорил он тоже родным, здешним говором, скрадывающим мягкость речи, придающим ей какую-то морозную свежесть, и его не стеснялись. На следующий день, улучив свободное время, Лобачев пошел искать Миндлова.
Нашел он его во дворе. Из-за спин и голов слышен был высокий страстный голос Иосифа. Лобачев усмехнулся и стал слушать. Миндлов митинговал. Все свободное время Миндлов проводил со слушателями. Все, что вычитывал он в газете, все, о чем думала его лохматая голова, — все это он щедро рассказывал курсантам, которые уже полюбили его и всегда внимательно выслушивали его длинные легко и привычно слагающиеся фразы. А Лобачев удивлялся широте его знаний, его способности просто пересказывать их.
Когда Миндлов закончил, Лобачев отозвал его в сторону и сказал:
— Вот что, Миндлов, надо бы чем-нибудь ребят регулярно занять. Потому что эта смута, она еще и от безделья зависит. Занятия надо начать.
Миндлов нервно всколыхнулся:
— Ну, чего же… ведь решили не кустарничать. С понедельника начнем занятия, когда окончательно освободят здание, а сейчас надо подождать… И что это за нетерпение?
— Ты не сердись, — настойчиво продолжал Лобачев. — Ведь мне самому с общеобразовательными предметами не терпится. Думаешь, зря Арефьев указал нам, какое место должны они занимать в программе курсов? Но вот он сказал, а мы забыли. А я так понимаю: нельзя, чтоб четыре часа строевые занятия, а потом «гуляй». От этого «гуляй» только лишние разговоры. А давай такую штуку затеем: с учителями ты сговорился, казенный паек они жуют, ну и приспособим их к делу.