Но знал он, что, если даже и сказать эти слова, все равно ни к чему они не приведут. Раз уже было так: он эти слова сказал, и они разошлись, но сила многолетней и привычной любви свела их. И снова жили они, неразрывно связанные любовью и изо дня в день ведущие борьбу, жестокую и изнурительную.
Так стали они жить после революции. Раньше Арефьеву даже в голову не приходило, хорошо ли, что его Наталья совсем не интересуется политикой, — тем делом, которому он отдавал свою жизнь. Наташа — это был спокойный отдых.
Но когда кончилась гражданская война, после шести лет разлуки, изредка прерываемой неделями свиданий, он опять поселился с Наташей, и его вдруг поразило ее обывательское брюзжание и наивно-хищнический, потребительский подход к его высокой должности, как к выгодному и хлебному месту.
Так началась эта борьба, в которой он пока твердо держал свою позицию, но ни в какой мере позициями противника не овладел…
Он улыбнулся этому сравнению и нерешительно замедлил шаги, подойдя к маленькому домику, в котором раньше жил директор гимназии и который он занимал сейчас как начальник курсов. На листву сирени падал мягкий свет лампы, прикрытый абажуром. Значит, жена дома. Но Арефьеву, растревоженному своими мыслями, которые нельзя высказать вслух жене, так как эти мысли не будут ею поняты и станут источником новой ссоры, не хочется быть вдвоем с ней. И он обрадовался, услышав из темноты голос Миндлова.
— Миндлов, пойдемте ко мне, чаем напою, — сказал Арефьев.
И вот в сопровождении Миндлова, он перешагнул через порог своей комнаты.
— Гоша…
Она, светлоглазая, широкая и рослая, неуловимо чем-то похожая на него, чуть поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в щеку.
— Иосиф Эмильевич? Добрый вечер! Ах, как вы скверно выглядите!
У нее певучий северорусский говор и полная белая рука, обвитая браслетом.
— Ну, имеете вести от Лии Борисовны?
— Да… то есть нет, но… — смутился Миндлов.
Смутился он потому, что сегодня в полдень, вернувшись в свою комнату, увидел на столе самодельный конверт. Адрес написан широкими и круглыми буквами, и защемило сердце: письмо от Лии. Но курсы живут своей суетливой и напряженной жизнью, а письмо…
Целый день, не распечатывая, но и не забывая, носил он в своем боковом кармане этот маленький нагретый его телом самодельный конверт, чтобы прочесть его вечером, оставшись наедине с письмом.
— Ничего… поправляется…
— Поправится, Иосиф Эмильевич… Солнце и море — это такие врачи. Знаете, у меня была тетя…
Слушая односложные ответы Миндлова и опять певучую речь жены, тот дамский разговор, который Наталья Васильевна могла вести без малейшего усилия, Арефьев разглядывал свою комнату. Как будто бы все как обычно, но комната казалась другой, — так одна морщинка изменяет выражение лица человека… Да, и это — коврик над кроватью, пестренький коврик, повешенный женой. Наталья Васильевна выучена: порядок в комнате мужа ненарушим, это его, непонятный, военный, книжный, мужской порядок. Но все же этот коврик над его кроватью — как знамя над завоеванным городом.
«Здравствуй, мой милый Ося!
Ну вот, я уже получила твое письмо и пишу по другому адресу. У меня все по-старому, живу в той же светлой комнате, в которой тебе писала первое письмо. Погода очень хорошая, и по утрам за окнами пальмы шелестят своими вырезанными листьями. Я на них все время смотрю, потому что мне нельзя выходить. И как я обрадовалась, что ты сюда приедешь! Всю болезнь куда-то унесло. Вот хорошо нам будет вдвоем! Ты здесь очень отдохнешь и поправишься. Да и мне будет лучше. Я чувствую себя очень скучно, потому что я одна. Остальные товарищи очень хорошие, но я их боюсь, потому что они хотя ласковые, но умные.
Опять некоторые смеются, что я завиваю волосы, имею внешность барышни. Очень мне хочется, чтобы ты приехал, потому что ты хорошо объясняешь для меня, я тебя не боюсь, а других боюсь и потому не понимаю, что они говорят. Здесь среди девушек-прислуг есть славные, я с ними всегда провожу время.
Вот и писать нечего. Когда хотела писать, думала, не хватит трех листов почтовой бумаги, так было к тебе много, а сейчас смотрю и написала мало, и писать нечего, а в сердце так же много, точно ничего не написала. До скорого свидания, милый мой, любимый…