Было воскресенье, долгий день приятного безделья. Версты на четыре ушли они в хвойник, окружавший город. Сережа спрашивал об отце. Варя рассказывала, и Лобачеву интересно было слушать о том, как живет этот человек, статьи которого ему часто попадались в газетах. Но безотносительно к тому, что она говорила, он слушал ее голос, — похоже было, что этот голос мягкими своими переливами о чем-то другом рассказывал Лобачеву. Он наблюдал за тем, как живут ее глаза, ее изменчивый рот, немного сдвинутый в сторону.
Но теперь день прошел, и Лобачеву кажется, что сегодняшнее утро, когда они встретились и, по предложению Сергея, втроем пошли в лес, было очень давно. Так всегда бывает, когда наяву встретишь ту, о встрече с которой мечтал в моменты чуткой, предшествующей сну дремоты.
День прошел. В руках у Вари сосновые ветки и чахлые цветы этого сухого лета. Они стояли перед калиткой курсов, и вот надо расставаться.
— Мне подзаняться надо, Варя, — сказал Сережа, — а то бы я к тебе пошел.
— Вечер уж очень хорош, — с наивной и нескрываемой хитростью сказал Лобачев, — может, прогуляться малость?
Но, оставшись наедине, почувствовали они, что говорить им не о чем…
Лобачев молча взял Варю под руку. Не выбирая дороги, вел он ее в темноту пригородных переулков…
Слова не приходили на ум, и он молчал. Варя же, хотя чувствовала ненужность слов, торопливо говорила:
— Вот, товарищ Лобачев, ежели бы люди друг про друга говорили то, что они думают… Обидно было бы, верно? Человек про человека думает всегда с обидной холодностью и только с целью что-либо получить.
Лобачев не понимал, да и не старался понять, то, что она говорит. Горячая рука его обняла ее, и сразу ей самой показались фальшивыми последние ее слова. Она замолчала. Так тушат свет, когда наступает утро.
Когда он целовал ее щеки, руки ее вздрагивали и роняли ветви и цветы. Горячие его губы потянулись к ее губам. И тут какая-то внутренняя сила толкнула ее к сопротивлению. Она вдруг почувствовала, что глаза ее закрыты, и она их открыла. Она увидела его блестящие глаза почти около своих глаз и отвернула голову, потому что губы его были почти у ее рта. Она увидела его запотевший, блестящий висок, приоткрытый сползшим шлемом, и слабо оттолкнула его. И сразу он отпустил ее.
Наступила короткая тишина. Где-то близко надрывались, заходились в страстной задышке лягушечьи стаи.
— Я будто тебя давно… так давно знаю, будто всю жизнь… — хрипло и горячо сказал он.
— Идемте домой, — ответила она, голос ее прерывался.
Повернули. Шли обратно молча, ни о чем не говорили, только у калитки дома, где она остановилась, когда рука Лобачева отпустила ее, она, задержав эту руку в своей, сказала, и голос у нее был странный, точно им, как тонкой пленкой, она задерживала из глубины рвущийся не то плач, не то судорожный смех:
— Однако, Лобачев, вы мастер… Для начала политический разговор, прочувствованные слова о неурожае и потом все как по нотам!
С недоумением и обидой слушал Лобачев эти слова. Он не знал, как и что ей ответить. Ведь если он неприятен ей, она могла оттолкнуть его с первого момента. Но ведь не оттолкнула. Тогда зачем эти грубые слова?
— Думаете, мне это в новинку? Ошибаетесь, — не на таковскую напали. — Она внезапно замолчала, словно кто-то сильной рукой закрыл ее рот. Ей, видимо, было нестерпимо плохо, и глаза ее заблестели неожиданными слезами.
Лобачев с недоумением смотрел на нее. Как-то совсем не шли к ней эти грубые слова, да и произносила она их с надрывом и фальшью.
— Не пойму я, Варя… Что ты? И зачем мне знать про то, что только тебя касается…
Он махнул рукой и отвернулся от нее. Сзади Варя не то всхлипнула, не то засмеялась.
«Дорогой Лобачев! Разговор, который у нас вчера произошел, — плюньте вы на него. Я очень глупо вела себя и раскаиваюсь в этом. Но одно скажу откровенно — мне хочется вас видеть. Простите за причиненную неприятность и приходите после обеда часов в пять.
Он пошел бы к ней и без ее записки. Он чувствовал, что при последнем свидании она между собой и им поставила какую-то преграду, но он был уверен, — так же твердо уверен, как в силе своих рук, — что эту преграду он уничтожит.
Встретились они у калитки, она жала его руку своими горячими пальцами, виновато смотрела ему в глаза. Жила она в хорошей квартире, у старого товарища ее отца. И ее беспорядочная жизнь заполнена была теперь непрестанными мечтами и думами о Лобачеве. Она еще и еще раз переживала все, что произошло между ними, и от жаркого стыда за себя кусала себе пальцы.