— Ой, Иван, — стал дурачиться Корсаков, — смени гнев на милость!
— Ладно, ладно, хватит подлизываться... Завтра, на рыбалке, полный отчет представишь мне о своем поведении...
— Хоть в письменной форме, — прижал к груди руку Корсаков.
— Не надо в письменной, — неожиданно потемнел Иван. — Видеть не могу письма! На бумаге слова мертвые, холодные, душу леденят... А голосом даже ледяные слова хоть чуть-чуть отогреть можно... До завтра! В семь жду тебя у шиповника, — и, не оборачиваясь, зашагал к гаражу.
«Что с ним?» — недоумевал Григорий. Таким ему редко приходилось видеть друга, хотя время от времени на Голованова нападало тоскливое настроение, которое он объяснял усталостью.
И Корсаков не приставал к нему с расспросами: усталость так усталость. Раз человек скрывает что-то, значит, у него есть причины. Нужно будет — сам расскажет.
На следующее утро Григорий только собрался идти к месту встречи — шиповнику, нависшему над рекой, как увидел рядом Ивана.
— Поедем на твоем самосвале, — хлопнул он ладонью по капоту. — Я свой после поездки еще не привел в порядок. А твой «скакун» на ходу?
— Хоть сейчас на скачки!
— Ну и поскакали тогда. Ты завтракал? Нет. Вот и отлично. Там подкрепимся. Я привез с собой кое-что, — подбросил Голованов на руке небольшой сверток.
— По коням! — весело скомандовал Корсаков.
Машину поставили почти у самой воды, «чтоб не ходить далеко за барахлом», — пояснил Голованов. Удочка у него была только одна, он великодушно предложил ее Корсакову и не смог скрыть радости, услышав категорический отказ.
— Ты лови, Иван, а я посижу, посмотрю. Я на рыбалку езжу не из-за того, чтобы только маринок дергать. Даже когда не поймаешь ничего — никакой досады нет. Лучшего же отдыха все равно не придумаешь.
— Захочешь ловить — подашь знак. Тут же передам удочку, — пообещал Голованов.
— Договорились, — Григорий растянулся на траве, достал из кармана последнее письмо Наташи — двойной тетрадный лист, исписанный круглым, словно маленькие бублички, почерком. Стал снова читать, хотя знал его почти наизусть. Письмо целиком было посвящено Наташке маленькой и бабушке: «Они очень подружились, просто не могут жить друг без друга. Наташка — папина дочка. Обычно маленькие дети первым произносят слово «мама», а эта твердит, не переставая, «папа», «папа».
Лишь в самом конце жена вскользь сообщала, что на работе дела идут хорошо, дома тоже, но очень скучает «по одному вихрастому, отважному путешественнику. Он хоть и большой, и сильный, но очень беспомощный и для меня ребенок № 1, о котором нужно заботиться, нужно ухаживать ничуть не меньше, чем за Наташкой».
Тронул себя за волосы. Конечно, чуб уже на лбу! Как ни старался, что только ни делал — никак не удается зачесать его назад. Чуть дернул головой — чубчик на лоб, на глаза, совсем по-мальчишечьи, а его хозяин — глава семейства! Несолидно получается!
— Наверное, придется удочки сворачивать, — послышался голос Ивана. — Маленькой поклевки и то нет, поплавок спит на воде, разбудить некому...
— Не удочки, а удочку, — поправил Григорий и просяще добавил, — удочку свернем, а сами сворачиваться не будем. Что-то у меня сегодня лирическое настроение.
— Дом вспомнил?
— Да я его и не забывал. Уж больно у меня семья хорошая. Скоро, Ваня, познакомлю тебя.
— Буду ждать... — проговорил Иван и опять заметно помрачнел. — А я тебя не смогу со своими познакомить...
— Почему? — удивился Григорий. — Когда-нибудь и я к тебе в гости на семейный вечер нагряну.
Иван отрицательно покачал головой.
— Я тебе никогда не рассказывал о своей семейной жизни, — в голосе его звучала с трудом скрываемая горечь. — А ведь я был женат... Незадолго до отправки на фронт женился... С пятого класса вместе учились... Казалось, знал человека, как азбуку, от «а» до «я»... Пуд соли наверняка съели вместе... — Иван вздохнул, растянулся на камнях, глядя в небо и покусывая былинку.
Григорий молча сидел рядом.
— Верил человеку больше, чем себе... На фронте о смерти столько не думал, сколько о ней. Как да что она там... Время-то тяжелое... И в тылу не легче было, чем на передовой... Письма шли все реже и реже, я на почту грешил. Потом совсем перестали приходить. Понял — не в почте дело... После войны вернулся — квартира пустая... Мы только вдвоем с ней жили. У меня вообще никого нет, в детдоме воспитывался, а ее родители из Куйбышева в Москву переехали. На столе — пыли на вершок и конверт пожелтевший... Я смотрю на него — взять боюсь, руки трясутся... Потом взял все-таки... Распечатал...