Выплыли в туманный рассвет. Играла и всплёскивала рыба. Недвигиной стало жутковато, припомнились слова о душах умерших. Вода была тёмная и тяжёлая, страшила своей глубиной, магнитила, звала.
Маркелыч догрёб почти до середины озера и уступил место Веронике, сам взялся за шест. Он отвесно тыкал им в дно, указывая направление движения. Из глубины поднимались и лопались большие пузыри, обдавая серной вонью. Вероника ничего не понимала, послушно исполняла волю старика.
Лодка кружилась и кружилась по тёмной воде, дед неистово что-то искал на дне, может быть, тот самый вход в подземный мир, куда уплывают шаманы… Когда солнце поднялось над лесом, Маркелыч вдруг радостно вскрикнул, извлёк из рюкзака замотанную в тряпку стальную кошку и стал забрасывать её в воду.
Раз за разом она выходила пустая, черная от донного ила, и вдруг, капроновый шнур напрягся. Лодку слегка перекосило, и притопило надувной борт, старик рывками дёргал на себя шнур. И вот тот медленно поддался, пошёл.
Дубровин осторожно, но сильно выуживал из воды невидимую рыбину. Скоро Вероника увидела край небольшого ящика, оплывшего чёрным илом. Маркелыч с трудом перевалил его в лодку. Замечая место, суетливо вогнал шест глубоко в дно и обрубил его в четверть над водой.
— Греби к энтому боку… приметь место, вон гляди, насупротив нас край горельника, теперь стреляй глазом на костёр, теперь в третью сторону на энти вон камни у старой сосны. Мы как раз на перекрестье, в центре. Греби скорей, терпежу нету!
Он вынес на берег тяжёлый ящик и сорвал топором сгнившую крышку, обитую позеленевшим медным листом. Устало присел на мох рядом. — Иди сюда, королевна, привяжи лодку и отворяй ларец, — поманил рукой её, — иди… Вот, поглянь!
Недвигина с любопытством подняла, крышку и отшатнулась. Ровными столбиками, завёрнутые в истлевшую от времени пергаментную бумагу, ящик наполняли золотые монеты царской чеканки.
Она достала несколько холодных и мокрых десяток с профилем Императора, с интересом разглядывала их, взвешивала на руке.
— Это сколько же стоит сейчас ваш ларец?
— Он не продаётся, девка… Малость придётся занять отсель, нету у нас документов, и ухорона. А тебе пора уж осознать мою щедрость. Не дай Бог, я ошибусь, и ты — плохой человек, позаришься на богатство, а я вот вынужден открыться, помирать скоро… не могу с собой унесть.
Сгодится оно, золото это! Я чую нутром, што ох, как сгодится и добром помянут! Но, ежели ты — худая баба и плохо распорядишься русским золотом. Господь тебя покарает! Это я тоже ведаю… Сгибнешь! Помни!
С этого дня ты — наследница! Берегиня! Там ево, — дед кивнул головой на озеро, — аш шашнадцать подвод сгружено. Эко?!
— Шестнадцать подвод?!
— Да-да… и кони отменные были, да и сани особого ладу. От семидесяти до ста пудов на кажнем возу… вот и прикинь, помножь на шашнадцать.
— И что же мне теперь с этим золотом делать?
— Береги… Как застареешь, чуять смертушку станешь, коли раньше оно не сгодится для России, то передай тайну доброму человеку… сыщи ево, как я тебя сыскал. Ить чую нутром, што ты не подведёшь. Бог прислал тебя… Он всё видит!
— Не захвалите, — вяло усмехнулась Вероника, пересыпая тяжёлые монеты из ладони в ладонь, — вот махну с этим золотом за границу, яхту куплю, самолёт свой, мужа из знаменитых артистов найду, буду жить в замке старинном, с прислугой и собаками, — она озорно косилась на деда, дразня его.
— Не бреши. Пустым словам волю не давай! Сурьёзно гутарим, а ты шутковать надумала… Сотню монеток отсчитывай, в рюкзаке мешочек уготовлен, это нам на обжитье… остальное вот тут прирою, место запомни накрепко, заруби в памяти, выжги железом калёным несмывное тавро…
Когда России худо станет и опять люд начнут изводить… Когда война подступится к нам, может, и сгодится это золотишко на правое дело. Десять ящиков я отдал с другова места супротив Гитлера… ловко получилось, вроде как нашли рабочие в старом склепе… а путь я указал. Так и живу. Банкир?!
— Банкир! — усмехнулась Недвигина. — Банкиры — партизаны на своей земле… Страшно.
— Правильно гутаришь… нет русскому места в России, выживают, гонят в рабство, нищетой изводят… Все видно и знакомо. Беда, девка! Хучь бы один справный мужик русский пришёл к власти, сын Отечества, умняк и Хозяин! Вот тогда сгодится золотое наследие, такому можно будет чуток пособить.
— А почему вы разговариваете как-то архаично? Ведь, вы же полковник царской армии? Значит, было образование, правильная и культурная речь?
— За правильную речь в НКВД к стенке ставили, а особо в ЧК и ГПУ… за офицерскую выправку, за чистое бельё. Комиссары знали своё дело… иной раз за белые и чистые руки расстреливали. Вот меня жизнь и обучила играть… а потом обвык. Сладок русский язык. И ты не чурайся ево… не слухай учёных советов, многое погубили под видом прогресса.
Москва — ещё не Россия! Пустой, сорочий и вульгарный язык босяков — не признак культуры, а признак вымирания, исчезновения нации, утери ею своих дедовских корней, родовых… Так-то, девка. Небось у вас на Дону язык сохранён в станицах?
— Сохранился, но молодёжь стесняется его, норовят говорить по-городскому.
— Зря! Городские должны учиться у простых людей. Ладно, поплыли к биваку. Карарбах скоро вернётся с охоты, свежиной побалует нас. Да пора выходить из лесов. Ухорон нам я уже надумал. Будем пробираться в Якутскую землю. Там на время затаимся, документы в Алдане старые друзья нам сварганят, обличье изменим… не впервой.
На биваке Маркелыч достал ножницы из своего рюкзака, бритву и уселся на сухую валежину. Разделся до пояса.
— Вера, а ну иди сюда. Смахни мне накоротко волосьё с головы и бороду напрочь, стану бриться теперь. Позаимствовал лезвия и бритву у покойного Гусева. Стриги!
— Да я никогда не пробовала стричь.
— Пробуй!
Вероника запустила пальцы в его гриву и начала осторожно срезать длинный седой волос. Со спины близко разглядывала могучий торс его и дивилась. Ровная, гладкая кожа без признаков старения; под нею играла, шевелилась сила.
— Не могу поверить, что вам девяносто три года! В Кремлёвке довелось немало лечить донельзя изношенных шестидесятилетних, обрюзгших, жирных и слабых. А такого не встречала! Вас надо показывать врачам на симпозиумах.
— Я те травки открою такие божественные, что сама скоро запляшешь незрелой девкой, — усмехнулся Маркелыч, разглядывая клочья сивой бороды на ладони, — вот счас побреюсь и сватов к тебе зашлю… Мило дело…
После стрижки сел на корточки у воды и намылил лицо. Брился тщательно, долго приглядывал в маленькое зеркальце.
Вероника разогрела на костре обед и вскипятила чай, а когда подняла глаза на вернувшегося от берега старика — обомлела… Весело глядел на неё вприщур розовощёкий мужик.
— Ну-у-у! — только и промолвила в изумлении. — Да вас сроду не угадать!
— Дай-то Бог… токма угадчики будут шибко мудрые, мне бы ишшо росток свой сократить на треть.
После обеда он натащил к костру каких-то корней и трав, долго отваривал, томил их в котелке на углях костра и подступился с ножницами.
— Теперь ты усаживайся на бревнышко, твоя очередь.
— Может быть, не надо? Женская причёска дело тонкое, лучшие парикмахеры Москвы мне её закручивали.
— Садись-садись… надо, девка. Шибко ты яркая и приметная и дюжесть красивая, для любого мужика соблазн от тебя пышет, а он шибко памятен… а ить на люди выходим. Постриг в монахини тебе произведу… нету уж у тебя жизни мирской с моей тайной, счас сама себя не угадаешь… И чтоб другим неповадно было… Надо!
Он ловко орудовал ножницами, срезая пушистые локоны, и довольно крякал. Потом принёс в котелке остывший настой, низко склонил голову Вероники к земле и стал осторожно втирать густую жидкость в кожу, перебирая меж пальцев мокрые, короткие волосы. Укутал её голову полотенцем и проворчал:
— Готово! Через полчасика сполоснёшь в озере и просушишь. Эко солнышко разыгралось! Любо жить на белом свете.