— Не мучь себя, Томми, попусту: я буду помогать тебе нести это оружие.
Часть вторая
— Еще немного, Оттилия, и мы придем, — сказал Мюнцер, поддерживая под руку жену.
Она остановилась и с мольбой посмотрела на него.
— Отдохнем, если хочешь…
И Мюнцер первым опустился на придорожный камень. Оттилия стала кормить проснувшегося ребенка.
Она очень устала. Погруженный в свои мысли, Мюнцер шагал так быстро, что она должна была почти бежать за ним.
— Видишь колокольню? — спросил Мюнцер.
— Это облако, Томми.
— А я говорю, что это колокольня Мюльгаузена и мы мигом доберемся до города. В Мюльгаузене я сразу попаду на верную дорогу: там уже готов горючий материал, — я буду искрой, которая зажжет пламя народного восстания во имя самого справедливого закона — права человека на жизнь.
Он весь сиял, указывая рукой вперед, где умирало вечернее солнце, а рядом с ним сидела бледная, измученная женщина с тощим ребенком. Кругом раскинулись необъятные поля со сжатым хлебом. Вдали жалобно скрипели возы. Девушки с венками из последних колосьев шли за телегами, наполненными хлебом, и пели старинную благодарственную песню фее Гольде, будто бы пославшей им урожай. Их молодые голоса нежно и трогательно звучали в вечерней тишине. А парни старались выхватить из венков девушек то колосок, то синий василек.
Взглянув на понурую фигуру жены, Мюнцер ласково сказал:
— У тебя больной вид. Сейчас мы придем…
И снова они двинулись вперед.
Мюнцер оказался прав: скоро показались постройки предместья. Путники остановились около крайнего жалкого домика с черепичной крышей, окруженного покосившимся частоколом. Среди огорода на шесте победоносно торчал пучок розог, протягивая во все стороны голые суковатые прутья. Пожилая женщина сидела у частокола и, держа за вихор мальчика, визгливо кричала:
— Видишь ты эти розги? У твоего отца на огороде их нет, а? И ты скажешь, что не знаешь, как у нас спокон века принято охранять посевы этим знаком? А ты, нечисть тебя возьми, скачешь, как заяц по капусте…
Заглядевшись на прохожих, она выпустила вихор мальчика, и он задал тягу. Вслед ему полетели слова увесистой ругани. Хозяйка сердито взглянула на пришельцев.
— У заставы постоялый двор, не здесь, — сказала она.
— Позвольте у вас немного отдохнуть и выпить воды, — проговорил Мюнцер.
— Пожалуй. Глотка воды не жалко.
Бедная лачужка с глиняным полом показалась Оттилии роскошнее дворца. Она жадно приникла к кружке с водой.
— Будьте добры, — обратился Мюнцер к хозяйке, — позвольте нам переночевать у вас.
По одежде хозяйка приняла его за ландскнехта и подумала: "У них всегда водятся деньги — пускай ночуют".
Она молча приготовила для Оттилии постель в углу на лавке и принялась накрывать на стол. Через несколько минут вернулся домой ее муж — здоровый крестьянин с тупым загорелым лицом.
— Это ландскнехт, Ганс, с женой и ребенком, — сказала хозяйка мужу. — Не бойся, он нам заплатит по чести.
Ложка выпала из рук Оттилии; она испуганно посмотрела на Мюнцера.
— Ошибаетесь, тетушка, — спокойно произнес Мюнцер, — я не ландскнехт, а проповедник, и, кроме спасибо, мне нечем заплатить вам.
Женщина всплеснула руками:
— Ах я бедная! Думала, это честный ландскнехт! Да разве бы я иначе пустила! У меня своих шестеро голодных ртов!.. Эмми, Фриц, Лина, Густав, Альма, Роза! — закричала вдруг пронзительно женщина, подбоченясь. — Идите все сюда! Пусть-ка поглядят эти славные, достопочтенные гости, кого они пришли объедать! Надо же потешить гостей и показать им выставку голодных ртов! Идите, идите!
Со всех углов избушки — с широкой кровати, с печки, с лавок — отовсюду, точно мышата из щелей, вылезали ребятишки, заспанные и недовольные.
Они терли себе мордочки кулачками и всхлипывали, думая, что рассвирепевшая мать разбудила их для того, чтобы угостить доброй порцией розог.
— Молчать! — закричала на детей крестьянка. — Станьте все в ряд, пусть-ка эти почтенные люди полюбуются на голую нищету…" Да что ты застыл, Ганс? Он говорит — "проповедник", а где ряса? Не к чему нам кормить попов, когда они и так кругом обирают бедный народ!
Ганс наконец вникнул в дело и тупо повторил слова жены:
— Да, шестеро голодных ртов, жена седьмая, прах ее возьми! А тут еще город отобрал у меня здоровый кусок поля и выдал мне проклятую бумагу, а я не знаю даже, где тут конец, где начало. Только мое дело правое.