Сергей вырвал руку, оттолкнул его в грудь и бросился бежать. А за ним неслось:
— Держи! Держи! Беглый холоп! Караул!..
И пронзительный свисток квартального.
Сергей юркнул в проходной двор, выбрался на Пряжку и пустился назад, к яличной пристани.
Надо чем-то жить, а рука не поднимается взять кисть. Все роившиеся в мыслях образы точно зачеркнула отвратительная рожа на его картине, — издевательская мазня, вероятно, казачка Прошки. Это было какое-то наваждение: высунутый язык, казалось, плевал ему в душу, где жило до сих пор дорогое лицо умершей подруги.
На палитре засыхали краски, а он сидел, не притрагиваясь к ним.
— Что же ты ничего не делаешь, Сережа? А мы хотим заказом выгодным с тобой поделиться. Натюрморт, фантазия, а также обстановка для наших бакалейщиков. Чтобы побольше позолоты и пышности. По нашим рисункам их степенства и мебельщикам закажут. Платой не обидят, значит, заработаем хорошо.
— А рожи писать не надо? — глухо спрашивал Сергей.
— Ни боже мой!..
Хлобыстаев смотрел на Сергея. Ему было жаль товарища: сидит без гроша столько времени!
— Возьмешься?
— Согласен.
Потянулись серые дни постылой работы. Сергей думал только об отъезде из Петербурга. К сожалению, приходилось снова выжидать. По всем заставам и закоулкам о нем дали теперь опять, конечно, знать. Здесь же, на берегу, за все лето он не видел ни одного полицейского. Забудут о нем, и тогда — прощай наконец прекрасный город былой мечты!
Осень подкралась незаметно. Море стало бурным. Ходили слухи, что в Финском заливе затонуло несколько шведских судов. Стали недосчитываться и рыбачьих лодок.
Дочка рыбака Маша весь вечер и всю ночь проплакала на берегу, не дождавшись возвращения отца.
Маленькая, тощая, она сидела, сжавшись в комок и сливаясь с серыми гранитными камнями. Коврижка, которую дал не знавший, чем ее порадовать, Хлобыстаев, размякла у нее в руке. Светлые пряди волос были влажны, липли к худенькому неказистому лицу.
Не переставая всхлипывать, она говорила своему утешителю:
— Хорошо тому, кто не здесь живет и у кого есть маменька… Моя да-авно-о-о померла. А батюшка… Что он? Одно слово — рыбак. Ох, что я стану делать, как и он помрет?
И, раскачиваясь, охала, глядя на пенящиеся в сумраке гребни волн.
— Ведь со вчерашнего утра ушел в море. С самого утра!..
— Ну теперь уж скоро вернется! — успокаивал ее Хлобыстаев. — Хочешь, я тебе лучше на гитаре сыграю?
— Ох, не хочу! Не до гитары мне… Вон оно как ревет, море-то! Два года назад вот так-то уёхал мой брат и не вернулся. А после море выбросило на берег распухшего, страшного. И не узнать. Схоронили, а батюшка все бережет его куртку, подушку, одеяло, даже пачпорт. Другой раз перебирает вещи и плачет, когда никто не видит… О-ой, что я стану делать? Как жить, ежели и батюшку унесло море?
— Ну чего рано плачешь? Может, и вернется еще, — гладил ее по голове художник.
— А какая моя жисть, ежели и вернется? Выдаст за рыбака такого же, как сам, незадачливого. Сиди потом так-то на берегу и жди: вернется ли муж? О-ох!..
И новый взрыв рыданий под аккомпанемент бури.
Хлобыстаев всем сердцем жалел это тщедушное простенькое существо. Отнимая руки от ее мокрого лица, он клялся, что никогда не оставит ее и даже женится на ней. Станет беречь и заботиться о ней. Он был сам в отчаянии:
— Машутка… глупая… да не реви ты!..
Они сидели обнявшись и не спускали глаз с сердито воющего моря.
С рассветом на горизонте показалась наконец долгожданная точка. Она росла, приближалась, и девушка узнала лодку отца. Жизнь входила в привычное русло.
Дни потекли по-старому. Маша хозяйничала у своей хибарки. Рыбак, чуть живой после бурной ночи, занесшей его невесть куда, отлеживался. Впрочем, рыбы он привез достаточно, и у художников несколько дней варилась жирная уха.
Но Сергей решил искать другого приюта.
Темное, мрачное море с серыми гребнями, точно взъерошившиеся гривы зверей, бешено ревело. Налетали порывы резкого ветра. Все кругом поблекло, слиняло. Берег обезлюдел. Старый рыбак не показывался, а Маша продолжала ходить с заплаканными глазами.
— Болеет батька. Что, как помрет? — твердила она уныло и монотонно. — С самого того дня все болеет и болеет.
— Женюсь на тебе, женюсь, моя безглазенькая Психея, — мягко повторял Хлобыстаев.
Она смотрела на него с недоверием и симпатией.
Дни хоть и стали короче, но тянулись для Сергея в мучительном тоскливом однообразии. Ночи проходили без сна: мешал вой ветра, мешали мысли.