Возчики слезали с возов, осматривали, крепко ли привязаны деревенские посылки, проводили, чмокая, лошадей и устанавливали их на крытом дворе.
Случайный седок, попросившийся к ним на воз около Москвы, вошел в сени вместе с другими. Отряхнув с себя снег и похлопав рукавицами, он затопал обледеневшими валенками. Хозяин принял его за купеческого приказчика.
— Пожалуй в избу, в красный угол, почтенный. Не хочешь ли щей горячих со снетками? Ведь ныне рождественский пост, не скоромимся.
— Спасибо, налей хоть щей. Да нет ли у тебя…
Старик лукаво подмигнул:
— Согреть душеньку с дорожки, с устатка? Как не быть! Тем и живем. Жена! Пелагея! Принеси-ка графинчик.
Сергей выпил и закусил, потом достал из чемодана подовый пирог с вязигой и угостил хозяев. Старик выпил вместе с проезжим и стал на него поглядывать с явной симпатией.
Когда жена, взяв чадящий фонарь, ушла, а за нею отправились на двор, к лошадям, и трое возчиков, он спросил:
— Ты, почтенный, сам-то из Москвы будешь?
— Угу.
— На Москве-то у вас все ли тихо?
— Угу.
Проезжий, видно, был не из разговорчивых.
— А… а про бунт у вас не толкуют?..
— Не слыхал.
Сергей понял, что хозяин собирается у него что-то выпытать, но не слишком еще доверяет.
— Да и то сказать, — начал снова старик, — чего людям на-доть? Трудолюбец всяк себя прокормит… А тут ходят всякие, мутят, а все, видать, без толку. Потому закон забывают: власти предержащей каждый покоряйся.
Сергей устало отмахнулся:
— Не каждому удача!
Старик придвинулся ближе.
— Ее за хвост надо, удачу-то! А то зря только мутят людей. Я по-доброму упреждаю. Едешь ты в наш вертеп — столицу, где всякого народа насыпано, что песку. Одним словом, Санкт-Петербурх, и все тут! Будь, говорю, осторожнее и не со всяким встречным путайся. Вижу, ты человек больно хороший, обходительный…
Он покосился на вещи проезжего. Чемодан барский аль купеческий, не мужицкая укладка, хоть гость и в полушубке.
— Да чего мне опасаться-то?
Старик шепнул Сергею в самое ухо.
— Ведь государь-то… Александр Павлович помер…
— Ну кто ж того не знает?
— А ты рассуди. Ныне у нас уже тринадцатое декабря. Государь помер еще двадцать седьмого ноября. Одни спрашивают: где Константин, брат евонный? Пора бы ему присягать, Константину. А он сидит себе будто в Польше наместником тамошним. Другие болтают, что присягать будут вовсе не ему, а младшему брату — Николаю. Смекаешь?
— Да чего смекать?
— Вот простота! — удивился хозяин и пригнулся к проезжему еще ниже. — Что оно теперь выходит? Два государя: один — Константин, другой — Николай… Иные толкуют даже, будто великий-то князь Константин Павлович, государя покойного природный наследник, в какое ни на есть платье переоделся и по дорогам бродит, везде все слушает, расспрашивает: хочет знать, каково желание народа. Его ли принять аль брата Николая? Вот увидали бы, скажем, тебя и подумали бы, право слово, что ты и есть он самый Константин. Переоделся нарочно в мужичий тулуп и промеж народа бродишь. Вот ей-богу!
Сергей засмеялся:
— Вот на! Да лицо Константиново где у меня?
Хозяин с оглядкой вынул из-за божницы на днях, видимо, отпечатанный портрет — изображение некрасивого курносого человека в треугольной шляпе — с подписью: "Император Константин Павлович", и показал проезжему.
— Похож на меня? — спросил насмешливо Сергей.
— Кажись, не-ет, — подтвердил хозяин. — Да вот толкуют еще: будто Константин холопам волю обещал, а солдатам — облегчение… — Он вдруг подозрительно оглядел собеседника: — А кто ты есть такой, на самом деле, почтенный? Я ведь говорю не свое… а что только краем уха слыхал. Дорога проезжая, разный люд бывает…
Сергей пожал плечами: снова эти несбыточные слухи, о которых говорил когда-то Лучанинов.
— А мне что? Я слышать не слышал и видеть не видел.
Это было сказано так равнодушно-спокойно, что хозяин уверился окончательно. А ему так хотелось вылить из себя все, как из переполненного до краев ушата.
— Проезжая дорога, известно!.. — начал он снова. — Она россказнями кого хочешь накормит. Вот и еще: дней с пяток, а то и с неделю тому, сказывали, проходили по Питеру солдатики… А офицеры, — он опасливо посмотрел на дверь, — а офицеры будто и говорят им: "Скоро, братцы, воля. И вы крепко за нее, за волю, стойте. Солдатам будто заместо двадцати пяти лет служить всего пятнадцать. А крестьянам — свобода полная". — Он придвинулся вплотную к Сергею. — Ведь, мил человек, я к этому тож причастен. Скажем, я постоялый двор держу и оброк своему барину плачу огромаднейший… А выйдет воля — сам себе голова! И по деревням, говорят, из-за этого самого бунты. То тут, то там. Слыхал?