— Мне к графу Федору Петровичу Толстому.
— Графа нет дома, срочно вызван. Да уходи — ветер с ног валит.
— Я к няне… Матрене Ефремовне… Родня ей… Пусти…
— Коли так, проходи поскорее. Пускать никого бы не след. Давеча ворота чуть не выломали. Ужасти что творится!
Знакомая обстановка. Как в "розовом" доме — высокая постель с горою перин, и на ней ничуть не изменившаяся, такая же прямая, в таком же белоснежном чепце, няня Ефремовна. Та же строгая складка у губ, тот же зоркий, из-под очков взгляд, и спицы с чулком в руках.
— Кто там пожаловал? Не разгляжу в потемках…
В комнате светит только лампадка. Привычные пальцы найдут петли и в полусумраке.
Сергей почти со стоном бросился к старухе.
— Кто такой? Ополоумел аль пьян? Не пойму я, что за парень?
— Сергей… Сергей Поляков, Ефремовна. С бородою я… не признали?
Она не сразу ответила. Лицо было сурово.
— Зачем пришел и где пропадал столько годов?
Сергей не мог говорить, слезы душили его. Это была та, возле которой жила когда-то Машенька.
— Нешто ходят в гости в этакую пору? — спросила Ефремовна отрывисто.
— Не до гостей мне. Приюти.
Она опять помолчала.
— Не знаю, ни откуда ты пришел, ни где скитался. Знаю одно: немца-управителя зашиб и от господ своих убег. Знаю еще: на Машеньку-покойницу сраму навел. Может, и в могилу из-за тебя сошла. Я сама крепостная. И вот что тебе скажу: всяк сверчок знай свой шесток. Терпеть надобно, ежели от бога предел холопства положен. Не один, чай, терпишь!
Сергей стоял на коленях, опустив голову. В глазах у него темнело, он прислонился лбом к краю постели.
— Тебя и впрямь не узнаешь. А приютить я не могу.
На улицах бунт, а я стану неведомых людей принимать, чтобы Федюшку под ответ допустить! И так он легковерный, что младенец, каждому душу раскрывал. Доброты ангельской человек! Кто его ныне устережет от беды, окромя старой няньки?
Она еще помолчала.
— Но ты не бойся, я не доказчица, про тебя никому, даже Федюшке ужо, как вернется, не скажу. А ночевать все же не дозволю. С час тому или больше тоже солдатик этак просился, говорил, не бунтовал, а сам ранен. Начальство будто бы его послало против бунтарей, а они его камнем или ломом хватили, от-биваючись. Я и того не приказала оставлять. Нашла старого белья, рану перевязала, накормила и честь честью выпроводила. Кто его знает, бунтарь он аль правду сказал? Потом попробуй разберись, как полиция с обыском нагрянет.
— Прощайте, — глухо проговорил Сергей и, с трудом поднявшись, взялся за чемодан.
— Больно скор, парень. Постой! Оставить ночевать и тебя не могу, а сразу гнать ослабшего человека тоже не согласна. Ведь и я, чай, православная душа. Накормлю, напою, отогрею, и с богом. А куда идешь и откуда, знать мне не надобно. Не могу я тебя выгнать еще и потому, что Машенька, божий херувим, крепко, видно, тебя любила. Хоть ты и погубитель ее, а все же был ей люб. Часто о том она говорила мне… Сядь, посиди. Да чемодан поставь на пол, авось не пушка в нем спрятана.
Сергей молча опустился на кованый сундук и закрыл лицо руками.
Ефремовна с трудом слезла с горы перин и открыла дверцу печурки.
— Вот тут у меня ужин мой, чтобы не остыл, в тепло поставлен. Ныне пост: каша гречневая с конопляным маслом да кислые щи. А вот и хлебушко. Ешь.
Сергей почувствовал, как голоден, и стал жадно глотать щи ложку за ложкой.
Ефремовна достала из печурки и кофейник.
— Вот тут и кофей старинного рецепту: овес с ячменем и желудями да винными ягодами. Завсегда его для крепости пью. Напейся горяченького, отдохни и пойдешь.
Он выпил кофе и стал действительно как будто крепче.
— Возьми вот пирог на дорогу. И смоквы домашней на меду. И прощай! Не ровен час… Ныне всего боюсь. Стара стала. Да и время такое пришло страшное. Солдатика, говорю, не приняла, раненого. Иди, иди…
— Прощайте, спасибо.
— Да постой, куда ты так сразу? Дай я благословлю тебя: от бед старческое благословение иной раз спасает. Ведь твое дело сиротское, знаю я…
Старуха обняла его, поцеловала и трижды перекрестила.
Сергей поднял голову и прислушался. Издалека глухо и неясно доносились звуки скрипки. Под низкими сводами каморки нежно замирали певучие аккорды.
Ефремовна ворчливо объяснила:
— Президент-то наш всю Академию вверх дном перевернул. Во дворе видел, какие строят каменные палаты? Манеж, где зимой станут писать для театров какие-то де-ко-ра-ции… А летом — лошадей и зверей всяких… И музыке ныне на разных инструментах учат, пению и танцам. Эка дрянь какая, прости господи! В пост на скрипке наяривают, да еще в такое страшное время, беспутные!